Самоидентификация
Шрифт:
– …а остальное у тебя и так есть, - заканчивает очередной тост Пашка, уже прилично поддатый, и стопки снова отрываются от поверхности стола, в готовности влить свое содержимое в глотки довольных гостей.
Я не выдерживаю и знакомлюсь с девочкой справа. Ее зовут Ира, и она, оказывается, знает Лизу. Более того, они давние подруги.
– Ты не знаешь, что с ней сейчас? Мне с ней никак не…ммм… - икаю, - …связаться.
– Ну… - она замирает, тупит взгляд, мнется. – В общем, давай как-нибудь позже поговорим. Долго объяснять.
– Почему не сейчас? – невозмутимо и нагло.
–
– Почему не сейчас? – еще наглее; черт, я реально неслабо опьянел.
– Давай созвонимся.
– Бля… - прикрываю рот рукой в испуге от своей же речи; меня кто-то хлопает по плечу; гомон за длинным столом усиливается; кто-то уходит в туалет группой, - Извини. Ну, хотя бы в целом… Так… Можешь что-то?…
– Давай обменяемся номерами, - она лезет в черную сумочку, подобие клатча из сильно уставшего кожзама.
Я хочу сказать: «Где ты взяла такой обносок, имитирующий благородную дамскую сумочку, деревенская ты лохушка?!» Вместо этого, я начинаю копаться в карманах. Мир вокруг немного содрогается, я отвечаю «Да хрен знает» на невнятный вопрос Жоры, и он отмахивается от меня и отворачивается к Пашке и Славе Спичкину, моему знакомому по первой в жизни временной работе, которую я завел когда-то в пятнадцать лет. Карманы кажутся чужими. Мне на момент кажется, что я должен быть в куртке, и в ней должны быть все ценности – бумажник, мобильник, ключи от машины и квартиры, и меня ошпаривает, как из бойлера, и я едва не вскакиваю, но потом нащупываю в кармане бумажник и понимаю, что все в порядке. Достаю мобильник. Поворачиваюсь к Ире. Она уже достала свой телефон. Ее черно-белая поцарапанная «нокиа» смотрится как-то грустно рядом с моим черным «айфоном», и я вижу ее некоторое смущение, но лишь машинально выдаю командирское «Диктуй». Так же машинально записываю номер. Мне в голову влезает обрывок из речи какой-то писклявой телки «…ну, он не поверил, что ребенок его, оставил ее так и смылся куда-то, козел, а потом его нашли вроде или нет – не знаю, но она, короче, так и осталась…»
Вдалеке, в окне банкетного зала я вижу, как начинает накрапывать дождь, но это ничего не значит, и я начинаю активно общаться с сидящими за столом, изобретаю вопросы, вливаю в себя шампанское, стучусь бокалами со знакомыми пацанами. Вливаюсь в процесс. Информация спонтанным путем затекает в мое сознание, и меня толкают в плечо, и я смеюсь, поддерживая общий гогот, и меня кто-то спрашивает – как живется в Северной Столице, и я зависаю на этом вопросе. Пытаюсь понять – спросил это Толик или почти незнакомый мне парень слева от него. Мямлю что-то. Потом собираюсь с духом.
– Вообще… Ну, как-то да живется. Работы до жопы. Грязно. Мокро.
– Ад! – выкрикивает, обращая на себя внимание, Пашка, и пол-стола оборачивается на него; вторая половина поддерживает болтовню с именинником и приближенными.
– Близко к тому, - с трудом выговариваю и требую передать мне бутыль с красным вином.
– Ну, тебя вообще нормально воспринимают, как приезжего? – спрашивает Пашка.
В голове формируется уместный встречный вопрос: «А тебя ебет?»
– Не знаю. Наверное, смотрят и думают – сраный лимитчик, карьерист… -
– А ты? – едко выдает Толик.
– А он сраный лимитчик и карьерист, - смеется Жора.
– А я… - улыбаюсь, откидываюсь на спинку резного деревянного стула, которому уже не так долго и осталось, как и шаткому декору просторного, но дерьмово отремонтированного, местами «украшенного» трещинами и шелушащимися слоями штукатурки банкетного зала. – А я думаю, что не хочу быть хорошим для всех. Так честнее. Знаешь, если тебя не любят одни, значит любят другие. Наверняка. И так ты сам… Ты есть сам… - путаюсь в порядке слов и смысле того, что хочу сказать; махаю рукой. – Человек, который хорош для всех одинаково – самое опасное существо. Потому что это лживая и продажная сука, которая врет всем одновременно.
– Политическая проститутка, так сказать, - Слава Спичкин улыбается, обнажая отсутствие нескольких зубов и уродуя вконец и без того не идеальную форму сомнительно и со шрамами побритого лица.
– Во-во, - тыкаю в него пальцем, поддерживая его реплику; устало опускаю руку на стол.
– Но мало ли что приходится… делать, чтобы чего-то добиться, - многозначительно выдает Жора.
Я смущенно смотрю на него, пожимаю плечами. Замечаю, что после этой реплики Толик начинает как-то странно на меня смотреть. Злобно, что ли.
Через какое-то время праздник начинает подходить к концу, и Жора теребит меня за плечо, пока я развиваю разговор на совершенно отвлеченную тему с откровенно ластящейся ко мне Ирой.
– Короче, сейчас поедем дальше. Я буду скоро, с пацанами. Ждите тут, около ресторана, или на другой стороне дороги. Вкурил?
– Дальше? – я немного испуган, а голос Жоры кажется мне совершенно трезвым; возможно, из-за того, что я пьян в хлам. – И далеко?
– Расслабься, городской, - смеется Пашка и встает вслед за Жорой.
– Так вы куда? – нервничаю, забываю про Иру.
– За тачкой. Не ссы, - махает рукой Жора.
Он, Пашка и Толик уходят. Стол еще гудит. Ира немного обиженно, но все также с интересом смотрит на меня.
– Ну, встретимся, поговорим, в общем, - она немало выпила, но явно меньше меня и явно старается контролировать состояние. – Позвонишь или мне самой?
– Позвоню.
– А когда?
– Позже.
– Точно? А ты надолго вообще?
– Не знаю. Позвоню, - встаю, слегка шатаюсь от короткого рывка, замедляю движения.
– Уходишь? – она нервно сглатывает.
– Надо в комнату… - изображаю тактичное покашливание, потом в отчаянии махаю рукой. – Короче, пи-пи.
Мне дурно, и в туалете я обливаю лицо ледяной водой, со странным, мазохистским удовлетворением обнаруживая, что она идет из обеих кранов во всех положениях их вентилей. «Большой Ледяной Праздник». Я немало услышал за эти три или четыре часа, но упорядочить это все не удалось. Я никого, кроме Иры, не спросил про Лизу, и сейчас мне это кажется упущением, потому что в такой толпе наверняка кто-то что-то должен бы знать. С другой стороны, на хрен Лизу. И мать ее. И всю родню. Я понизил градус вином после водки. Я вламываюсь в открывающуюся с трудом кабинку и блюю в обшарпанный унитаз.