Самоидентификация

Солнцев Иван Иванович

– Давно ты… тут?

– Всю жизнь, - тихо отвечает.

– Я имею в виду… - не могу договорить, комок в горле, беру паузу.

– В городе – всю жизнь. Здесь недолго. Какими судьбами?

– Ну, я искал. Искал тебя. И вот…

– Папа сказал? – усмехается; кажется, она в столь сильной апатии, что никаких эмоций мой приход уже не вызвал; что она перестрадала столько, что ей уже все безразлично.

– Неважно. Как ты?

– А сам ты как думаешь?

– Я ничего не знал.

– О чем?

– Обо всем.

– Ну, бывает.

Хочу заорать на

нее, но это кажется неуместным.

– Ты с кем-то…

– Нет. Господи, какое тебе дело?

– Я хочу знать, что было, - твердость голоса достигается, но ненадолго. – Хочу все знать.

– Может, напрасно? Уверен, что это тебе нужно? – она смотрит на меня едко, но беззлобно, и я понимаю на практике, что значит «ватные ноги». – Может, тебе спокойнее живется без этого?

– Я не могу… жить без этого.

– Чушь, - вздыхает. – Ладно. Знаешь, так много времени ушло…

– И что?

– Не перебивай.

– Прости.

– Прощаю. За все. Все прошло.

Киваю. Молчу, чтобы она не сорвалась.

– Ты уехал. Вот что было. А я осталась. Было? Было, - вздыхает. – И у меня долго никого не было. Никто был не нужен. Я верила. Верила, что ты найдешь в себе мужество хотя бы просто написать или позвонить. Твой выбор. Да и пусть. Но ты не знал, что я забеременела тогда, в последнюю ночь. Мне кажется, именно тогда – не знаю, почему. Дальше надо?

Say «NO»

Закрываю глаза.

Say «Yes»

Хочу что-то сказать. Сдавило горло.

NEVER SAY MAYBE

Киваю.

Она, кажется, усмехается.

– А потом я вынашивала. Было больно. Я ведь глушила боль от тебя, от твоего ухода. Спиртным. Я признаю. Я могу признать. Но я быстро узнала. Потом все бросила и ждала. Всего ждала. Хотела тебя разыскать. Но я знала, что, если ты не вернулся, значит, у тебя все хорошо. Родители твои ничего не говорили. Не хотели, не могли – не знаю. И это не суть.

Облизывает губы. Смотрит на памятник.

– Ну, и потом… Знаешь, я хотела, чтобы у тебя все было хорошо. Хотела, чтобы тебе ничего не мешало. Я думала, что со всем справлюсь. Не давала никому ничего делать. Отец уезжал в Питер. Говорил, найдет тебя. Не вышло. А я потом ругалась на него. Уходила из дома. А потом уже не могла никому показаться. Знаешь, с таким пузом… - улыбается. – Все странно. А потом роды. Но врожденная патология. Но денег нет. Много других «но». Никто не знал, что у нас. Родители искали деньги, занимали. Но врачи что-то перепутали. Не знаю. Не оценили сроки. Не знаю. И здесь… - она замолкает.

Я не могу ничего сказать, чтобы наполнить эту тишину. Вдалеке снова несется поезд, но теперь уже это неважно. Плевать. Мало ли.

– Здесь лежит твой сын. Его не смогли вылечить. То есть, было бы больше денег, и будь мы в большом городе, наверное, смогли бы. А, может, тоже не смогли. Но теперь уже все прошло. Понимаешь?

Дрожь. Зубы стучат. Прячу руки в карманы. Ледяные пальцы. В животе пусто.

– Почему ты… не связалась… со мной?

– Зачем? – пожимает плечами, будто все и так понятно, и нет никакой трагедии. – Ты бы страдал от этого. Я тебя очень сильно любила. Правда. Я знала, что тебе

нужно жить так, как ты захотел. Ну, или надеялась на чудо… Теперь… - на ее щеках слезы, хотя она, наверное, не хотела бы, чтобы я их видел. – Теперь – оставь меня. Ты все знаешь. И с этим… - всхлипывает, не в силах сдержаться; глаза залиты слезами.
– С этим можно жить. Я… проверяла. Можно…

Я стою и смотрю на нее. Вперился, как баран. Она могла найти меня и прицепиться. Потребовать алименты. Потребовать вылечить ребенка. Забрать кусок моей жизни. Если бы я взял ее тогда с собой, я был бы меньше мотивирован, потому что была бы чья-то помощь, чья-то поддержка. Так я рассуждал тогда. А теперь? Теперь я ищу, где во всем, что она рассказала, хотя бы часть меня. И ее нет. Меня здесь нет. Я выяснил главное. То, ради чего приехал.

Я всегда делал шаг, не выжидая. Времени мало. Честно говоря, я иногда ловлю себя на мысли что ведь действительно когда-то помру. Это ужасает, вводит в состояние паники и отпускает тут же. Абсолютно бесполезный страх. Инстинкт, который должен оберегать от опасности. Даже когда опасности нет. Я всегда делал шаг. Старался торопиться.

Сейчас все отлично, думаешь ты. Времени навалом. Все подвластно. Делаешь шаг, зная, что есть, куда ступить. Не оступаешься. Доволен. Но сейчас уже что-то не так. Кого-то нет. Чего-то не стало. Сейчас, шаг спустя, ты осознаешь, что поменялось все, что поменялся ты сам, но был так доволен собой, что не заметил этого. Стоишь – растерянный, безвольный. А толку-то от понимания этого? Ты либо пойдешь дальше, либо… Либо как Толик. Или как еще кто-то, кто не-я. Мало ли.

Пойдешь дальше…

Но ты видел нищету, нужду, видел дно, и только поэтому ты понимаешь, что сейчас у тебя дорогой костюм, хорошая машина, достойная квартира, стабильная работа. Видишь достоинства. И ты добился. Ты герой. Но именно сейчас ты стоишь, как обосравшийся теленок, и не можешь сказать ни слова. Что-то ты упустил, верно? Не додумал, не внес в ежедневник какой-то момент.

– У тебя есть ко мне… - я говорю, не контролируя язык; слова вырываются неожиданно, и я продолжаю, хотя хотел бы сказать что-то сочувственное, - …какие-то претензии?

– Ты уехал, ничего не сказав, - она могла бы орать, но шепчет сквозь слезы.

– Я сказал.

– Ты ничего не сказал.

– Я предупреждал.

– Не меня.

– Не знаю.

– Точно. Точно.

– Намекал?

– Меня спрашиваешь? – устало проводит по лицу рукой, растирает влагу по щекам. – Нет, никаких претензий. Мне ничего не нужно. О чем ты?

– Понятия не имею.

– Будь счастлив, Дима. Все прошло. И все хорошо. Будь счастлив. Ты можешь.

Я хотел бы сказать что-то доброе, нежное, хоть как-то посочувствовать. Но я не чувствую к ней никакой нежности. Во мне нет сочувствия. Я потерян среди фактов, имеющих ко мне отношение. Мне нужно все это выбросить. Инстинкт самосохранения. Мне нужно сохранить себя. Ей уже ничего не поможет. Она на полгода моложе меня. Она выглядит на все сорок. Ее жизнь разрушена. Это не мог сделать я. Почему? Потому что не мог. Не знаю. Ничего не знаю.