Сандро, не плачь!
Шрифт:
Празднование начиналось…
Воздух внутри уже совершенно прогрелся от раскалённой печки, и всем тут же стало жарко в свитерах. В доме было уютно и хорошо, а накрытый стол радовал глаз и заставлял урчать желудок вечно голодных студентов.
Все торопливо расселись и с радостными возгласами принялись за еду. Ну, и за выпивку, конечно, тоже. Её привезли с собой не настолько много, чтобы нажраться в хлам до поросячьего визга, но и не просто для “понюхать”.
Все тосты сегодня произносились исключительно за Белецкого, как за виновника торжества: прославляли его восемнадцатилетие, желали здоровья, пили за прекрасное настоящее и многообещающее счастливое предстоящее, за успехи в будущей карьере и, конечно же, за любовь…
Кетеван, уже начисто забывшая
Ему же самому с каждым днём этот брак казался всё более и более сомнительной идеей. Не придумала ли дурёха того, чего нет, вознесясь на крыльях своей мнимой любви? Не придётся ли вскоре больно шмякнуться о суровую реальность? А может, её просто притягивает аура недоступности, невозможности счастья… Кто знает, как всё повернулось бы, если бы у них с Асланом сразу всё сложилось. Вдруг она охладела бы к нему уже через пару месяцев… Хотя, положа руку на сердце — был ли уверен сам Белецкий, что любил бы свою Кети с прежним пылом, ответь она на его чувства согласием?..
— Сандро, — попросила Кетеван с раскрасневшимися щеками и возбуждённо блестевшими глазами, — а почитай стихи! Мне так нравится, как ты это делаешь…
— О-о-о, — многозначительно схохмил Жорка, — какие у вас затейливые сексуальные игры, друзья. Вас возбуждают ритмы… поэзии?
— Заткнись, Иванов, и не завидуй, — со смехом перебила его Анжела. — Никто у нас на курсе читает так, как Сашка. А ты и вовсе завываешь, как кришнаит, когда декламируешь.
— Ну так что? — умильно взглянула на него Кетеван. — Прочтёшь нам что-нибудь? Что-нибудь такое… ух, нежное, откровенное, чтобы за душу взяло!
Разве он мог ей хоть в чём-то отказать?.. Прав, тысячу раз прав был Жорка. Спасибо хоть, не по карнизу пройтись попросила.
Мгновение спустя он уже читал Александра Кушнера. Это стихотворение первым пришло ему в голову и, пожалуй, было чуть более личным, чем он желал бы демонстрировать окружающим. Но было поздно. Его уже закрутила воронка чужой любовной лирики, так удивительно и странно переплетающаяся с его собственными переживаниями…
— Быть нелюбимым! Боже мой! Какое счастье быть несчастным! Идти под дождиком домой С лицом потерянным и красным. Какая мука, благодать - Сидеть с закушенной губою, Раз десять на день умирать И говорить с самим собою. Какая жизнь — сходить с ума! Как тень, по комнате шататься! Какое счастье — ждать письма По месяцам — и не дождаться…Это было практически публичное признание. Читая стихотворные строки, он смотрел Кетеван прямо в лицо, словно наказывая её за невинную просьбу: такого откровения ты ждала? этой нежности хотела?.. ну, так получай!
Кетеван плотно сжала губы, наблюдая за ним со смешанным чувством восхищения, растерянности и страха: куда-то его
Он закончил читать, и на некоторое время над столом повисла одуряющая тишина. Никто не знал, как правильно реагировать на эту внезапную исповедь, этакую поэтическую истерику: даже дураку было понятно, что у Белецкого здесь больше личного.
Все искоса поглядывали на Кетеван, ожидая, прежде всего, её реакции на происходящее. А она вдруг без единого слова встала, гибко потянулась за гитарой, прислонённой к стене (кто-то из ребят захватил инструмент с собой), снова уселась на место, устроила гитару у себя на коленях и заиграла. А потом — запела своим удивительным, чуть хрипловатым, чувственным голосом знаменитый романс “Не обещайте деве юной…”* Это был её ответ Белецкому, а заодно и попытка разрядить обстановку.
— …И как ни сладок мир подлунный, Лежит тревога на челе - Не обещайте деве юной Любови вечной на земле. …Течёт шампанское рекою, И взор туманится слегка. И всё как будто под рукою, И всё как будто на века. Крест деревянный иль чугунный Назначен нам в грядущей мгле - Не обещайте деве юной Любови вечной на земле. Не обещайте деве юной Любови вечной на земле…Белецкий сидел оглушённый, опустошённый, подавленный и обессиленный, словно из него разом выкачали все жизненные соки, и не отрывал взгляда от Кетеван. В висках стучало, как отбойным молотком: “Люблю… люблю… люблю…"
Умница Анжела догадалась, как вернуть вечеру былую лёгкость и непринуждённость: предложила всем попить чайку. Быстренько убрав грязную посуду, она попросила Жорку принести с улицы самовар. На столе оставалась лишь последняя бутылка вина да коробка шоколадных конфет.
Между тем, уже совсем стемнело. В комнатах горел электрический свет, а на веранде, где был накрыт стол, зажгли две старинные керосиновые лампы. Стало совсем уютно и как-то умиротворённо: казалось, что каждая встревоженная душа и любое мятущееся сердце неизменно должны успокоиться при этом мягком свете. Все постепенно снова расслабились и принялись беззаботно болтать, Жорка отобрал у Кетеван гитару и сам забренчал что-то лёгкое, весёленькое, задорное…
И только Белецкого ещё долго колотило от эмоций. Он и не представлял раньше, даже не догадывался, как невыносимо больно бывает, если вкладываешь в исполнение своё… Не подозревал он и о том, что подобное умение свойственно лишь по-настоящему талантливым людям. Поэтому они и сгорают так рано. Так ярко. Так… отчаянно и безнадёжно.