Саспыга
Шрифт:
(не смотреть на лежащую на полу девочку на ней простыня у нее лицо как маска и закрыты глаза лучше на ольку глаза как плошки прядь выбилась из хвостика упала на глаза на нос наверное щекотно олька выпучивает глаза выпячивает губу сдувает волосы нельзя смеяться тяжесть тела девочки на полу давит на указательные пальцы нельзя смеяться перестань тяжесть вдруг исчезает получается правда получается смотри)
Санькины глаза становятся как плошки.
— В смысле — помер? Отрубился, что ли, прямо на ходу?
— В смысле — у него башка разбита и он умер.
Санька отшвыривает
— А еще Ася свалила, — негромко говорю я ему в спину. Он пока не заметил то, что уже вижу я: пропал не только чайник. Пропал весь мой набор посуды и пакет с Ленчиковым мясом. Исчезли остатки хлеба, истерзанная коробка с чаем в пакетиках, банка тушенки, до которой вчера так и не добрались. Под кедром больше не стоит Асина палатка. И Суйлы на поляне нет.
Лицо у Саньки посерело, рот прыгает и подергивается.
— Мы же бухие спать завалились, — говорит он. — Видать, пошел среди ночи отлить там или попить и поскользнулся.
— Да, наверное, — отвечаю я.
Он слышит недоверие в моем голосе и взвивается:
— Что, думаешь, я?!
— Знаю, что не ты, чушь не неси. — Санька слегка выдыхает, но смотрит на меня с подозрением. — Ты бы подрался, — говорю я. — Было бы слышно и видно.
— Ну да… — с нервной усмешкой кивает Санька. — Я ж под условкой хожу, — застенчиво объясняет он.
— Ну да, как иначе-то, — бормочу я под нос. Драка, травка, нелегальный ствол, браконьерство, стандартное меню, выбирай.
— Во не повезло мужику… — вздыхает Санька. — Надо Аське сказать, — спохватывается он.
— Тут такое дело…
Выслушав меня, Санька хмурится:
— Испугалась, наверное. Люди с перепугу какой только херни не творят.
Я молчу. Мне не хочется обращать его внимание на то, что для панического бегства Ася слишком тщательно собралась.
— Блин, Катюха, что делать-то? — Санька ломает пальцы. — Надо спускать его, ментов звать, я не знаю. Родственников искать как-то… Блин, я ж теперь по-любому сяду. Придумают, что я его гидом был, типа того, и закатают, у меня и корочек-то нет… Может, забинтовать башку ему? типа живого спускали, по дороге загнулся… Да нет, не поможет. Катюха, блин, да скажи что-нибудь!
Я понимаю, что должна сказать, но у меня не поворачивается язык. Панночка лежит лицом вниз, но били его спереди. Я представляю, как так могло получиться, и поэтому не могу заставить себя открыть рот.
— Эта дура еще где-то бегает, не дай бог тоже убьется, — вспоминает Санька. — А может…
Он задумывается, что-то вспоминая и прикидывая.
— Слышь, Катюха, а ты только с нами никогда не набухиваешься или в принципе? Ну, с Аркадьевной там или с Ильей можешь?
— Да не очень, — осторожно отвечаю я.
— А эта… Аська. Она, по ходу, вообще ему не рада была?
— Это ты к чему? — Я боюсь вздохнуть, как будто иду по канату.
— Ну, не захочет потом в городе, например, позвонить ему, отношения повыяснять?
— Н-ну-у-у… — я отвожу глаза, натыкаюсь на Панночку и поспешно перевожу взгляд на поляну. Она пуста: кони попрятались от дождя под кедрами и дремлют.
— Слышь, Катюха, —
— Да ну, как такое может быть.
— А вот так. Он же пешком наверх поперся, я его на половине подъема подобрал. Никто и не заметил, как он свалил, думали, в деревню спустился.
— Ты вроде другое рассказывал.
— Ну рассказывал… Слышь, как все было. Я-то, когда пацаны меня послали, ну, с охотой, решил один рвануть. Конишку-то я у Ленчика заводным одолжил, чтобы мясо грузить. Ну а когда догнал этого — слово за слово, я и сказал: давай отвезу, чего уж. — Я не очень верю в такую Санькину доброту. Он видит это и злится. Буркает: — Он ревел, поняла? Шел и ревел, прямо как баба. Ну и бабло все-таки…
— А зачем врал вчера?
— Не хотел при всех про, ну, ты поняла, про нее…
— Про саспыгу.
— Да. — Саньку передергивает.
— И что ты предлагаешь? — спрашиваю я. Чтобы никаких недоразумений. Чтобы мы точно друг друга поняли.
— В Муехте в избушке лопата есть. Подождешь, пока я сгоняю? Не забоишься?
У меня есть примерно час. Я собираю палатку, стараясь не смотреть на лежащего под соседним кедром Панночку. Стоит мне заметить его хотя бы краем глаза, и руки тотчас снова чувствуют сырую, неподвижную, неподъемную тяжесть. («Может, на пальцах надо», — брякаю я, пока мы, пыхтя и оскальзываясь, перетаскиваем тело на стоянку, но, к счастью, Санька не слышит. ) Издали Панночка похож на кучу мокрых тряпок. Я ищу в себе хотя бы намек на чувство вины — и, не найдя, иду за Карашем.
Уже заседлав и загрузив его, я вспоминаю, что надо набрать в дорогу воды, и бегу к ручью. Багровой лужи вокруг камня уже не видно, но, когда я приближаюсь, из-за него выскакивает перепуганный бурундук. Его мордочка испачкана темным.
…Мне не надо искать следы, чтобы понять, куда пошла Ася. Я и так знаю — а если бы засомневалась, Караш вытащил бы меня на нужную тропу. Мне надо спешить. Не из-за Саньки, он меня уже не догонит, да и не поймет, где искать: дождь надежно замывает следы. Но я боюсь потерять Асю. Я знаю, что скоро она изменится. Переродится. Сверкающий пуховик слиняет в серое и покроется рыжим налетом, сольется с лишайниками и подсохшей хвоей. Пальцы исхудают и станут цепче. Она станет ловкой и беззвучной, и я больше никогда не найду ее на осыпях. И никто не найдет. Или хуже того — все-таки найдет. Санька или кто-нибудь еще — не я.
Я останавливаюсь перед спуском, и в голове тотчас всплывает сегодняшний сон. По такой круче можно сползти только пешком, ведя коня в поводу, но мне почему-то кажется, что так нельзя. Неправильно. Скорее всего, я убьюсь вместе с Карaшем на этой тропе, но спускаться должна верхом, иначе ничего не выйдет. «Не выйдет что?» — спрашиваю я себя и не нахожу ответа.
Насыщенный водой воздух пахнет мокрыми перьями.
На дне ущелья бьется и пенится река, а за ней поляны, разделенные полосами кедрача, уходят к лиловому перевалу. Все тот же пейзаж — но немножко иной. Все там, за ущельем, чуть-чуть другое. Нехоженое.