Саспыга
Шрифт:
Не для людей.
II
1
По плоскостям сланцеватости гнейсы можно расколоть на плитообразные фрагменты; также гнейсы легко расслаиваются при замерзании и оттаивании. Из пены из пастей трехглавого пса выросла ядовитая трава аконит. Если конь упадет головой вниз по склону, он не сможет встать.
На берегу реки я ставлю Караша головой вверх по склону, а потом ложусь в седле, прижимаясь щекой к жесткой гриве. Я бы свалилась в траву, но боюсь, что потом не смогу забраться обратно. В ушах бухает, голова
…Воспоминания о спуске распадаются на отдельные, болезненно отчетливые кадры. Едва начав, я осознаю, что пройти здесь невозможно; я хочу вернуться и тут же понимаю, что и обратного пути нет. Стоит Карашу сделать первые шаги, и я вижу то, что не замечала сверху: раз ступив сюда, развернуться уже нельзя. Тропа шириной в два копыта пробита через свирепый курумник; с обеих сторон, едва не доставая до стремян, громоздятся камни. Я протискиваюсь сквозь балансирующую вопреки силе тяжести живую многоголовую массу остроребрых, злобноугольных, ощеренных заточенными гранями камней.
Ленчик смог вернуться, вспоминаю я, Ленчик выбрался отсюда — или на самом деле нет?
Если он смог — то я не понимаю как. Я даже не пытаюсь повернуть. Мои ноги — единственное, что удерживает седло, и я до судорог стискиваю колени. Туго затянутые перед спуском подпруги уехали Карашу под мышки и ослабли, подфея натянулась так, что сейчас либо соскочит с хвоста, либо лопнет. Я вижу носки своих сапог рядом с ушами коня; не полагаясь на глаза, он обнюхивает ненадежную щебенку, низко вытянув морду, и шаткое равновесие становится совсем призрачным. Его разъедает горечь растоптанных лишайников, вонь моего ледяного пота, остро-соленый запах Караша. Короткий отрезок мохнатой гривы далеко внизу — остальное закрыто неумолимо сползающим седлом. Еще чуть-чуть, и оно вместе со мной соскользнет через голову коня — но до этого не дойдет, еще раньше мы перевернемся
(я буду лететь
больше ничего не важно никаких забот не решать не думать не бояться больше никакого страха
освобождение)
Под колено больно давит что-то твердое, лезущее из окончательно съехавшего арчимака. Я откидываюсь назад так далеко, что практически стою на стременах, вытянувшись над пустотой под ногами. Я бы хотела отклониться еще дальше, но некуда — в поясницу упирается туго скрученный коврик, привязанный к задней луке, и я мельком думаю, что эта мелочь, тонкий рулон вспененного пластика, двадцать сантиметров мерзко скрипящего комфорта, меня убьет. Караш мелко переступает передними ногами, каждый шажок в ладонь, задние копыта едут по щебенке, скользят с пробирающим до костей каменным скрежетом. А потом из тропы выпирает камень, почти скала, я понимаю, что эту ступень не одолеть, это конец, и тут Караш просто спрыгивает с нее. Меня швыряет вперед; я успеваю мысленно увидеть, как лечу в ущелье, клыки каменного зверя с мокрым хрустом вламываются в тело —
(кто придет лизать мою кровь)
я все еще в седле, как-то смогла выпрямиться и отбросить себя назад, или Караш помог мне, это чудо, меня держит только чудо, и это чудо что-то ломает во мне —
я на дне. Река. Караш с грохотом раздвигает бурлящую воду, доходящую ему до брюха, пузырящиеся волны захлестывают сапоги. Течение кренит коня влево, и я склоняюсь в другую сторону, готовясь падать — так, чтобы выше по течению, чтобы не под него, — но Караш, оскальзываясь, подбирается к берегу —
что-то падающее задевает мою ногу, тяжело и глухо ударяется о камень и с плеском исчезает в воде —
рывок наверх, всего
ах, вот почему так саднит подбородок и скулу.
Я потихоньку выпрямляюсь, трогаю лицо, и на пальцах остается липкая влага сукровицы. Будут ссадины, буду красивая, смешно. Меня еще мутит, но мушки перед глазами уже не мелькают. Сейчас еще немножко очухаюсь и покурю. Поправлю седло, вылью из сапог воду, наплескавшуюся на броду. И можно ехать дальше.
По поляне скользит плавная тень, и я, заранее улыбаясь, поднимаю голову: коршун? Лунь? Ястреб? Но небо надо мной пустое, чистое и непроницаемое.
И впервые за много лет я не знаю, что там дальше по тропе. Совсем не знаю. Я вдыхаю невесомый воздух — только запах горячей хвои и прочный пласт насыщенной, уходящей в пурпур синевы над головой не дает ему улетучиться. Я чувствую себя пустой и голой, как младенец.
(Осталось тринадцать. )
Никотин отключает тряскую адреналиновую невесомость. Каждая затяжка придавливает меня, как будто выкручивает ручку гравитации. Скоро я настолько прихожу в себя, что могу оглядеться. Вдоль реки строем стоят кедры, но я почти проскочила их линию, и передо мной полого поднимается самая яркая поляна, какую я когда-либо видела. Она неоново-оранжевая от жарков. Затягивающе фиолетовая от водосборов. Дымчато-лиловая от только зацветающего борца. Поляну рассекает ручей; он совсем маленький, так что воды не видно, но ее путь отмечен бурным потоком солнечно-желтой калужницы. Все это пронзительное, психоделическое, кислотное буйство я видела и раньше, но никогда — так насыщенно, так плотно. Так совершенно.
Караш дергает за повод с такой силой, что от неожиданности я ныряю ему на шею, едва снова не ободрав лицо. Выпрямляюсь, отдав повод, и не могу поверить глазам и ушам, хотя происходит самое обычное, самое нормальное из всего, что сейчас вообще могло бы случиться.
Морда Караша по уши зарыта в траву. Караш дергает головой, длинно фыркает и нетерпеливо ударяет копытом. Караш изо всех сил работает челюстями. Он хрустит так звучно, сочно и смачно, что становится завидно.
Караш жрет.
Я только и успеваю, что пересечь поляну. Ася сидит на корне растущего у тропы кедра, обхватив колени и уткнувшись в них подбородком. Она наконец вылезла из пуховика; серая с коричневым флиска должна бы превратить Асю в часть пейзажа, но я замечаю ее сразу, как только она появляется в поле зрения, и ничуть не удивляюсь: не сознавая этого, я высматривала ее с тех пор, как перешла реку.
У Аси отрешенный вид человека, готового, если понадобится, просидеть на одном месте часы. Рядом к кусту жимолости длинно привязан Суйла. Когда я подъезжаю ближе, он вскидывает голову и, увидев Караша, приветственно бухтит. Изо рта у него торчит пучок жарков.
— Долго ты, — говорит Ася, когда я спрыгиваю с коня.
— А ты прямо заждалась. — Я знаю, что так и есть. То, что Ася поджидает меня в самом начале пути, кажется таким же естественным, как обрадованное ворчание коней. Так и должно быть. (Тут, главное, не задумываться — почему и, главное, кому должно. )
— Знала же, что все равно притащишься.
Ася медленно выпрямляется, как будто, чтобы выйти из позы эмбриона, ей требуется внутреннее усилие. Почесывает предплечье, запустив пальцы под рукав. Теперь, когда тень кедра больше не рябит на ее бледном лице, видно: она недавно плакала.