Саспыга
Шрифт:
Что ж. Мертвые кони не едят и не какают.
В моей голове звучат голоса. Это не глюки, всего лишь воспоминания. Вот Аркадьевна: на ком в прошлом году ходила, на Суйле? Да, жалко, хороший был мерин, но ничего, сейчас подберу тебе не хуже. Вот Костя: а Караша мне самому заколоть пришлось, поломался, когда их волки книзу погнали… Вот еще один голос. Дядька из Четкыра, не помню, как зовут, пьяный в хлам: ты, Аркадьевна, охренела так коней называть. Это ж кто додумался? Аркадьевна улыбается замороженной улыбкой. Она понятия не имеет, чем недоволен гость, но выяснять и спорить не собирается. Дядька ворчит. Аркадьевна: да не помню я, бляха-муха, что ты докопался? Кто-то предложил, мне понравилось. Жалко, хорошие были мерина, коробка-автомат. Дядька: да ну на
Что там еще с именами, думаю я, но тут из тумана резко и близко проступает Караш. Он стоит, натянув веревку до гула, — ноги растопырены, пригнутая шея вытянута, глаза выпучены так, что видны белки. Караш напуган до паралича — сорвался бы в очумелый галоп, но веревка не пустила, и теперь у него что-то вроде короткого замыкания, электрическая дуга ужаса в мозгах. Я тоже пугаюсь — и радуюсь этому простому, житейскому испугу. Думать, что вызвало этот страх, некогда, сейчас главное — привести коня в чувство. В любую секунду Караш может забиться в слепой панике, и тогда я могу и не успеть увернуться от копыт. Я почти вижу, как электрическая дуга в его голове дрожит и наливается светом, готовая вспыхнуть. (Как телефон в костре, подсказывает кто-то внутри меня. ) Такой нормальный, разумный страх. Я почти забываю, зачем пришла.
— А-а-ай, зайка, — дрожащим голосом тяну я и слегка отступаю. — Хороший мальчик не боится совсем…
Караш длинно всхрюкивает, косится на меня и выпрямляется. Я смеюсь от облегчения. Караш не дрожит, его ноздри не раздуваются от частого дыхания. Это не страх — это ослиное упрямство. Он что, первый раз на веревке стоит?
— Вот ты дурак, — говорю я. — Дурак упертый, бородатый…
Я треплю его по жесткой мокрой гриве, вдыхаю аптечный запах раздавленной травы. Прижимаясь к влажному плечу, дотягиваюсь до привязанной к ноге веревки, плавно тяну назад. Караш фыркает и резко, недовольно переставляет ногу. Я отступаю. Нормальный конь сейчас отошел бы на несколько быстрых широких шагов и принялся жрать.
Караш просто отходит. Никаких шрамов у него нет — гладкая темная шкура, отливающая карим понизу, на животе — клочки мягкой бежевой шерсти, остатки зимнего подшерстка. С ним вообще все нормально, только не ест. Может, имя переползло? Кто-то не узнал, перепутал, назвал так другого мерина, кто-то тоже не знал, подхватил… Да ну, невозможно. Тем более сразу с двумя — ведь есть еще и Суйла.
Я подхожу к Карашу и подношу ладонь к его широкой ноздре. Что-то слабо щекочет ладонь, то ли дыхание, то ли шерстинки-усы на губе. Наверное, дыхание. Оно холодит ладонь, но рука у меня мокрая и замерзшая, так что как там на самом деле — не разберешь. Я по-прежнему ничего не понимаю, но практического смысла у моего непонимания нет. Я прошла весь поход на призраке и не заметила разницы. Это ошеломляет, но и подсказывает выход. Я смотрю на мертвого коня и, вместо того чтобы завизжать от ужаса, решаю обращаться с ним как с любым другим.
Наверное, это последний момент, когда я еще могу заметить, что со мной что-то не так. Но я не замечаю. Мне кажется, что я все отлично придумала.
— Стой здесь, — говорю я Карашу и иду искать его приятеля. Надо подогнать его поближе, пока не убрел далеко.
Я успеваю дважды обойти поляну и ближайшие кусты, промокнуть по пояс и запыхаться, пока не понимаю, что опоздала. Выжимаю тонкие грязные струйки из рукавов флиски. Первый раз со вчерашнего дня я точно знаю, что делать: выпить кофе, обсохнуть. Заседлать Караша. Ехать искать Суйлу.
— Могу поделиться кофе, — скрипуче говорю я. Мне не хочется делиться. Кофе еще полно, раз на десять-двенадцать, а на базе у меня лежит запас, но мне хочется экономить то, что есть. Растягивать.
Ася перестает драть ногтями предплечья под рукавами — наконец-то, от этого звука я уже готова заорать. Ася — вот зараза — кивает, и я протягиваю ей бутылочку. Сама заправить ее кружку не решаюсь: знаю, что насыплю мало, слабый кофе — дерьмовый кофе, так издеваться над
— Так-то ты по утрам какао пьешь, да?
Перевод: не сыпь слишком много, ты же не любишь. Ася нервно мотает головой.
— Мне мой парень по утрам делал какао, — говорит она.
— Мило…
— Да я его терпеть не могу! — рявкает она.
— Парня или какао?
Я поворачиваюсь к огню спиной; почти сразу начинает припекать под коленками. Повар-гриль. Ася трясет головой.
— Каждое чертово утро… вот именно, что мило… Кстати, спасибо за кофе. И за гречку. Кстати, я сама могла приготовить. Тебе не надо меня кормить. Ты ведь уже не на работе…
— У меня рефлексы, — машинально отвечаю я. Какая-то часть меня считает, что кормить ее еще как надо. Та же часть, которая хочет экономить кофе.
Ася вздыхает.
— Как ты думаешь, Суйла далеко ушел?
Суйла ушел далеко.
Туман собирается в логах и ползет в небо, но я трачу время, обрезая следы вокруг поляны, — никак не могу поверить, что Суйла мог уйти один, хотя Караш так и рвется куда-то в сторону ущелья. В конце концов я убеждаюсь, что Суйла не стоит в ближайших кустах, и позволяю Карашу пойти куда ему хочется. Он тут же лезет в кедрач. Под копытами — черника и бадан, а под ними — крупные старые камни, вросшие в землю, а под ними и вокруг — щели и провалы. Ехать здесь верхом — плохая идея, но Караш ступает так уверенно, что я решаю рискнуть. Замечаю голый, еще влажный камень там, где что-то содрало с него мох, свежий светлый излом в черном сплетении корневищ бадана. Хочется верить, что это было копыто Суйлы, а не какого-нибудь марала.
Минут через пять справа раздается отчетливый звон — и я ведусь, как маленькая, мгновенно забыв, что ботала на Суйле нет. Караш упирается, когда я пытаюсь повернуть на звук, и его упрямство приводит меня в себя. Это чертова птичка. Никто не знает, как она называется, никто никогда не видел эту сволочь, наверняка маленькую и серо-пестренькую, незаметную в кустах. Сколько крови она попортила нам своим лживым голоском! Потерять время, обшаривая кедрач не в той стороне, влезть в курумник, застрять в буреломе… Конь упирается, но ты, поверив поддельному боталу, заставляешь его идти: вдруг косяк, который ты ищешь, пасется за этой скалой или прячется от дождя под тем кедром. А потом земля под ногами кончается и исхоженная долина распахивается с невиданного угла; или горечавки под копытами розовые вместо синих; рассерженный соболь планирует с кедра в траву, подруливая толстым хвостом; или вдруг на скалке — корявый кустик багульника в розовой пенке запоздалых цветов. Спасибо, птичка. А теперь заткнись и дай услышать реальное ботало, я тут вообще-то коней ищу…
Но сейчас прислушиваться не к чему. Я отдаю Карашу повод, и он тут же сворачивает в прежнюю сторону. Я только надеюсь, что он тащит меня куда надо и смерть лишила его голода, но не страха одиночества. Скоро я понимаю, что права: поляну за кедрачом пересекает полоса смятой травы.
След быстро выводит на тропу, узкую, в две ладони, но хорошо набитую. Она прошивает еще одну полосу кедров (на влажной земле между корнями остался четкий след подковы), выходит на поляну, круто падающую вниз, и поворачивает, уводя наверх по-над краем ущелья. Та самая тропа, о которой мне никогда не хотелось говорить. Заросший березой подъем в редких лиственницах и прижатых к земле кедрушках видно далеко вперед; я различаю несколько белых пятен, но Суйла это или остатки сугробов, разобрать пока не могу. Боковым зрением замечаю движение рыжего; может, просто ветер шевелит засыхающую ветку, но я поворачиваю голову — и вовремя. Подпрыгивает и исчезает в серебре ивняка рыжая косулья попа. Я смеюсь. Торопиться некуда. Я лезу за сигаретами — и натыкаюсь на маркеры, забытые в кармане накануне.