Саспыга
Шрифт:
Я коротко, дергано киваю, прижав костяшки пальцев к губам. Боюсь, что, если заговорю, выйдет только сиплое хрипение. Но Ася и не ждет от меня слов. Она вдруг снова ухмыляется:
— Я вышла из их квартиры за хлебушком, забрала из дома собранный рюкзак и поехала сюда.
— Однако… — бормочу я. Нервно откашливаюсь. — И как ты представляла возвращение?
— Никак не представляла. Наверное, пришлось бы прятаться, сгорать от стыда и отмалчиваться. И я поняла, что не могу продолжать. И решила, что раз уж мне в любом случае придется молчать, то я могу хотя бы выбрать причину. Свалить туда, где выбора молчать
Бессмысленные — Ася права — слова поднимаются во мне, как пузыри из глубины болота: каждый заполнен ядовитым газом, и я мысленно мечусь, отлавливая их один за другим. «Ну и заумь…» Нет, я не хочу этого яда. «Вот ты дурью маешься», — стоп. «Да ладно выдумывать, все дело в нем», — стоп. «И что, из-за такой фигни…» — стоп, стоп, стоп… Я молча разеваю и закрываю рот, как рыба на берегу.
— Это не только про Панночку, ты же понимаешь? — Ася коротко взглядывает на меня, и я сглатываю еще одну глупую реплику. — Это обо всем, о любых разговорах. Просто, когда он умер, все сошлось окончательно, одно к одному, но дело не в нем. — Ася снова отвлекается на короткую борьбу с Суйлой. Неопределенно шевелит рукой: — Правда, в походе еще… С телефоном всякое, какао это дурацкое по утрам. Но до вчерашнего дня я считала, что это глюки. Стресс, подавленное горе, чувство вины, все такое…
— Чувство вины, — саркастически повторяю я.
— Нда. То есть, видимо, нет. — Она приглаживает влажные от пота волосы. — Ты, конечно, можешь думать, что я все сочинила, чтобы отмазаться от убийства. Я бы так подумала.
— Хотела бы, но нет.
— Почему? — с неожиданным любопытством спрашивает Ася.
Я пожимаю плечами. Потому что мы едем на мертвых конях по не существующему в мире людей ущелью? Потому что она вговорила себя в эту историю?
— Зато теперь ты говоришь, — усмехаюсь я. — И со словами вроде бы все в порядке.
— Да уж, я за полгода столько не наговорила, — хмыкает в ответ Ася и вдруг горячо восклицает: — Но ведь почти получилось! Я не верила, что такое возможно, я почти играла, но ведь получилось! Я ушла. Про меня забыли — ты же знаешь, что забыли. Я знала, что смогла, правда смогла, выскользнула, я была счастлива, когда поднималась к Замкам! Не знала, что будет дальше, но чувствовала… Из-за тебя все пошло наперекос!
— Ну да! А Санька с Панночкой?
— Ты что, не понимаешь? — сердито спрашивает она. — Они бы меня не догнали! Это ты отпустила Суйлу, и я сидела и ждала как дура, пока ты его найдешь и пока меня найдут, а могла уже вчера… — тут она поникает, и я ядовито усмехаюсь:
— А сегодня сидела и ждала, как умная?
Ася закусывает губу. Буркает:
— Ладно, сегодня тоже как дура. — Она вздыхает. — Я как будто стерлась об этот спуск, оболочку какую-то содрала, и теперь меня растворяет, понимаешь? Ух ты, правда понимаешь, — у нее искренне удивленный вид, и это немного обидно. — Но я-то другого хотела. Я как раз хотела остаться целой. Но, наверное, это только так и работает. Дошло бы раньше… Ладно, я ошиблась, довольна? Глупо и нехорошо ошиблась. И не могу исправить это сама, не знаю как. Если бы не ты, я бы, наверное, уже добилась своего и пожалела бы… Если бы то, что от меня осталось, в принципе могло бы жалеть. — Она
Я неловко дергаю подбородком: ничего, мол, проехали. Думаю: вытащу ее отсюда. Повторяю как заведенная: вытащу целой. Обещаю себе, обещаю ей, но все же понимаю: может, она еще добьется своего. Я вовсе не уверена, что у меня хватит сил исправить ее ошибку.
С раскаленного неба доносится рычание, такое утробное и низкое, что невозможно определить сторону. Оно похоже на горловое пение кайчи — в нем, кажется, есть слова, но оно еще слишком далекое, чтобы разобрать их. Его отголоски катаются по обеим сторонам ущелья, дробясь и умножаясь. Может, еще пронесет, думаю я.
Но такая жара не может закончиться хорошо.
Тропа медленно забирает вверх. Мы давно выбрались со дна ущелья и теперь едем по полкам — широким уступам на середине склона, просторным полянам, разделенным узкими полосами кедрача. Наверное, так мы выберемся на перевал, не мучая коней резким подъемом, но это будет нескоро. Рычание грома доносится все чаще и отчетливее, но откуда и куда идет далекая гроза, пока непонятно. Вдалеке снова раскатисто гремит, и, будто в ответ, громко урчит мой желудок. Спохватываюсь: я-то могу потерпеть, но Асю давно пора кормить.
Тут же я понимаю, почему вспомнила о еде: в воздухе слабо пахнет дымом. Насторожившись, всматриваюсь в дальний конец поляны, ограниченный полосой кедрача. Прислушиваюсь. Кажется, там есть ручей. Отличное место, чтобы передохнуть, — снова гремит, — а может, и переночевать. Но вовсе не такое безлюдное, как я думала.
А конских следов на тропе нет — только тонкий косулий пунктир и старые, замытые медвежьи (вот еще не стоит забывать) плюхи. Значит, выдуманный мной обход и правда существует, и тот, кто развел костер, приехал с той стороны.
— Вдруг так есть захотелось, — говорит Ася.
Я уже вижу невесомую, тревожную струйку дыма. Он дрожит синеватым маревом и вдруг на глазах густеет, темнеет, превращается в черный пушистый хвост, задранный над кронами. По поляне ползет вонь горелой резины.
Ася резко останавливается.
— Там кто-то есть, да? — тонким голосом спрашивает она. Нервно озирается — похоже, высматривает, как ловчее сойти с тропы. Суйла сопротивляется, пытается идти вперед: он тоже чует дым. Он хочет туда, где костер, где с него снимут седло и отправят пастись.
— Охотники, наверное.
Я стараюсь говорить как можно спокойнее. Ася побледнела, вылиняла в прозелень, под цвет лишайников, и, похоже, готова сорваться в панику. Значит, мне нельзя. Я прогоняю из головы озверевшего от моего кидка Саньку. Еще тщательнее выметаю любые мысли о Панночке, Панночке с детскими обиженными глазами и кровавым потеком на виске. Вдалеке — но уже ближе — гремит и вибрирует горло огромного кайчи. Караш громко всхрапывает и встряхивает головой, навострив уши. «Правое ухо до неба поднял, левое к земле приложил, небо и землю стал слушать» — так, кажется, должно быть? Караш не такой, плевать он хотел на то, что творится в чужом стане. Караш уперто тянет меня за руку, как ребенок: пойдем, ну пойдем скорее.