Саспыга
Шрифт:
Я рисую ее в прыжке: передние ноги косули уже на земле, а задние, поджатые, еще в воздухе, и смешно задран белый с изнанки хвостик. Точки и спиральки вокруг. Этот камень никто не увидит, он будет лежать здесь сам для себя, и только я буду о нем знать. Я дую на замерзшие руки, втягиваю их в рукава куртки. От тепла пальцы начинает покалывать, и на меня короткой волной накатывает детское, бессмысленное счастье.
Я проезжаю по тропе еще с километр, когда слышу глухой удар камня о камень и шелест длинной струйки потревоженной щебенки. Я вскидываю голову, задержав дыхание, и тут одно из длинных белых пятен впереди по тропе приподнимается с одного конца и снова опускается (опять
Суйла неторопливо, но целеустремленно плетется по тропе, которая теперь ведет вдоль самого края ущелья. Я стараюсь смотреть только под ноги своему коню или на круп коня беглого. Слева смотреть не на что: там осыпь закругляется и сливается с затянутым небом. Там только голый камень и черные пятна низких пихт, растущих группками, намертво сплетенными в неделимое целое.
Направо я не смотрю. Справа пустота, от которой сознание плывет и почти отключается. Стоит бросить туда взгляд, и начинает казаться, что на самом деле я не еду верхом, а лежу в спальнике и никак не могу проснуться; от этого чувства я теряю равновесие, и меня ведет в сторону пустоты. Я еду, скособочившись влево, едва не сползая с седла, — похоже, всерьез верю, что могу вырубиться, и делаю все, чтобы упасть на пологий склон надо мной, а не обрушиться неизвестно куда
(ты видела это место во снах проснуться не выйдет надо догнать Суйлу до спуска проснись)
Я едва успеваю: когда я приближаюсь, Суйла уже задумчиво обнюхивает тропу там, где она резко ныряет вниз. Он не сопротивляется. Спокойно дает обойти себя поверху, сам берет удила, когда я напяливаю уздечку, не топчется, пока распутываю ему ноги. Путо холодное, мокрое и грязное, и это приводит меня в чувство. Развернуть дурака на узкой тропе. Развернуть Караша. Адреналина в крови столько, что коленки становятся легкими и мягкими, как клочки ваты. Мне страшно до одури, но это нормальный и объяснимый страх высоты, всё в порядке. Когда я привязываю чомбур Суйлы к задней луке, руки почти не трясутся.
Я даже могу позволить себе любопытство. Мне все еще немного не по себе, но я, в общем-то, люблю побояться. А кто не любит? Фильм ужасов без электричества не посмотришь, но мне и не надо: те же ощущения можно словить, выскочив ночью из палатки в кусты. Тут надо чуть преувеличить нормальную настороженность, добавить ей объем, а основу убрать, а потом убедить себя (вспомнить), что ты здесь не одна, даже — особенно — когда совсем одна. Убедить себя (вспомнить), что на тебя смотрят. Почувствовать это отстраненное, холодное внимание. Пространство оживет и задышит неодолимым и неведомым. Вне- и над-человеческим. Ладони станут влажными, дыхание — коротким и поверхностным, а живот — тяжелым и горячим. Сладкий, контролируемый ужас. Держать, сколько захочется. Выдохнуть. Заржать. Тут, главное, — смотреть, чтобы рядом не было чужой палатки, чтобы не объяснять потом туристам, почему хихикаешь сама с собой в ночи. С другой стороны, можно сказать, что это была не ты, и как раз объяснить. Пусть тоже кайфанут. Игрушечный страх все равно что щепотка черного перца в котле — никакой остроты, но вкус намного интереснее.
Оставив коней, я иду туда, где тропа ныряет вниз. Теперь, когда к моему росту не добавляется высота Караша, а ноги чувствуют землю, я могу заглянуть в ущелье. Тропа крутыми зигзагами перечеркивает сыпучий склон и исчезает в мокром мареве. Я думаю: может, ну их всех к черту, базу, Асю эту дурацкую. Можно ведь просто пойти дальше
(ничего больше не говорить не объяснять не уговаривать без меня обойдутся больше никаких забот тишина
освобождение)
…Я
Этот страх не игрушечный. На меня обрушивается животный ужас, от которого холодеют и слезятся глаза. Я втягиваю воздух короткими всхлипами. Я узнала это место и теперь даже не могу моргнуть, чтобы хотя бы на мгновение скрыть от себя то, что вижу.
Порыв ветра бросает в лицо горсть колючих капель, и они с шорохом осыпаются по плечам куртки.
…Меня бьет озноб.
— Что, забаиваешься? — спрашивает Ленчик.
— Маленько, — бодро отвечаю я. Я так старательно всматриваюсь в уходящий наверх склон, что серое уже мельтешит в глазах. Лето кончается, линяет в охру и кадмий, сиену и кармин, но осыпь вечна, осыпь всегда серая. Остальные пацаны выше — их не видно за подъемом, только изредка слышны удары подков по камням. Мой Имбирь, едва объезженный трехлетка, психует и все куда-то порывается, и приходится натягивать повод так, что его рыжий затылок едва не упирается мне в лицо.
— Слышь, ты, главное, на бошку ее не смотри, — говорит Ленчик. — Бошки у них страшные, один раз глянешь — не отойдешь потом.
Я криво улыбаюсь ему и снова всматриваюсь в склон. Сначала не вижу ничего, а потом вижу струйку щебня, текущую к тропе; невидимые пацаны начинают орать, и тогда я наконец замечаю ее.
Она скользит по склону, как водомерка, с тошнотворным, противоестественным изяществом. Я вижу только огромный невесомый ком перьев и не хочу видеть больше, но, конечно, смотрю на бошку, смотрю, пока не начинаю понимать, что вижу, и тогда тихо говорю:
— Вы чего? — а потом все громче и громче: — Вы чего? Эй, вы чего? Зачем?!
— Прям как настоящий, аж реально страх берет, скажи? — говорит Ленчик.
— Ты чего? — спрашиваю я. Меня заклинило, и никаких других слов я вспомнить не могу. Губы Ленчика растягиваются в ухмылке, но тут кто-то орет из-за гребня:
— Снизу, снизу заходи! — и Ленчик галопом нарезает по тропе к близкому спуску. Имбирь подрывается за ним, и мне приходится повиснуть на поводе всем телом, чтобы затормозить его. «Ты чего? — говорю я пляшущему на краю ущелья коню. — Да чего ты?»
…Едва дыша, я рассматриваю спуск. Вон там, на первом повороте, Ленчик отчаянно рвал повод, но его конь продолжал скользить по камням; он почти осел на круп, но я видела, как его задние ноги неумолимо — как будто кто-то тянет их — отрываются от земли, а голова опускается все ниже. Я хотела закричать, но горло сдавило, будто перетянутое ремнем, Ленчик дико заорал, я подумала: все, это — все, но Ленчик швырнул себя назад и вверх и оказался отдельно, а его конь отдельно, и потом — конь дикими рывками, а Ленчик на четвереньках, задыхаясь и монотонно ругаясь, — они вернулись на тропу. Кто-то снова заорал: снизу заходи, уйдет нахуй; сам заходи, сказал Ленчик, лапки шебуршали по щебню, большое, почти с коня, пухлое тело, мягкие серые перья, не смотреть в лицо выстрел кровь бьет толчками темное сморщенное личико становится расслабленным спокойным покойным незачем теперь спорить ничего не остановить ничего не жаль я сплю просто сплю
Но я не сплю. Я помню все совершенно отчетливо — всю эту суету, и как надо было подобраться поближе, и как обходили, и главное было — не дать ей уйти на спуск, не пустить в ущелье. Как рубили тушу прямо на месте, не ободрав, совали в мешки и навязывали сзади на седла, чтобы увезти на стоянку, и кони дергались и храпели, и перья висели в сыром воздухе клочьями разорванных туч. И единственное, что не складывалось в этой картинке, — то, что я помнила Ленчика теперешнего, а не тогдашнего: он же тогда совсем пацаном был, но это, наверное, потому, что я видела его только вчера, зато все остальные были совсем молодыми, и Мишка, и Сыч, и тот третий, тощий, и где они теперь, а, не важно, не хочу знать.