Саспыга
Шрифт:
Ася вздрагивает всем телом и бросает на Саньку дикий взгляд. Несколько секунд она как будто ждет, что он скажет что-то еще, ждет со странной, необъяснимой надеждой. Санька ничего не замечает. Надежда уходит с Асиного лица, но вместе с ней, как ни странно, исчезают и следы шока. Ася больше не сжимается в комок. Она расправляет плечи, смотрит с жестким прищуром, и по ее губам блуждает отстраненная полуулыбка. Я понимаю: она приняла какое-то решение, и это решение изменило в ней что-то, сдвинуло нечто очень важное с раз и навсегда определенного места. Я не знаю, о чем Ася думает, но во мне зудит ощущение чего-то знакомого. Как будто я сама
— Курить есть? — спрашиваю я у Саньки.
— Держи.
В моей пачке по-прежнему пятнадцать, если я еще не сбилась со счета.
В конце концов Панночка растягивается между мощными корнями, как в шезлонге, и начинает храпеть — скорее от усталости, чем от опьянения. Я допиваю чай и тут же заново наполняю кружку — только затем, чтобы Санька не подлил чего покрепче. Он уже бегал к ручью разводить новую дозу и побежит еще, если у него останется хоть один собутыльник. Ася в пьянке не участвует — а жаль, может, разговорилась бы, — но и от костра не отходит. Свила себе в корнях гнездо и читает, подолгу зависая на каждой странице и иногда даже возвращаясь назад. Я изнываю от любопытства, но увесистый том с мелким шрифтом обернут в плотную крафтовую бумагу. Остается только гадать, аккуратность это или скрытность.
Услышав храп, Ася чуть расслабляется. Я это замечаю — и Санька тоже.
— Слышь, — негромко говорит он мне, — на пару слов отойдем?
Ася резко поднимает голову.
— Да мы тут рядом, ненадолго, — успокаивает он. Панночка всхрапывает, и Санька бросает на него настороженный взгляд. — Буквально минуточку поговорить надо.
Санька все еще прихрамывает, так что мы кое-как добредаем до ручья и усаживаемся на влажное после дождя бревно у воды.
— Как-то нехорошо вышло, да? — беспокойно говорит Санька. — Я-то думал, просто покатаю его день-другой…
Он замолкает и нервно потирает лодыжку, глядя по сторонам. Теперь, когда зрителей нет и держать марку незачем, Санька выглядит рассеянным, взвинченным и голодным. Алчущим. Часть его — не здесь, часть его тоскует о чем-то недостижимом. И, похоже, он не знает, как подступиться к делу. Поглядывает на меня искоса, будто набираясь храбрости; его смущение так заразительно, что я настораживаюсь в ожидании чего-то несуразного.
— Чего хотел-то? — не выдерживаю я.
— Да так… Ты это… — Санька рассматривает какую-то даль и вдруг отчаянно заглядывает мне в глаза: — На охоту со мной поедешь?
У меня отвисает челюсть. На несколько секунд я теряю дар речи, а потом — ничего не могу поделать — смеюсь.
— Ты головой ударился, что ли? — едва выговариваю я. — Я тебе туристка юная, что ли, на охоту меня катать?!
Санька смотрит с недоумением, а потом вспыхивает так, что на темных от солнца скулах проступает краска.
— Сама головой ударилась! — рявкает он. — Я не про это вообще! Ты чего вообще фигню какую-то думаешь!
Меня словно окатывает кипятком.
— Блин, Саня, так говорил бы нормально! — мычу я, хватаясь за голову. Неловко так, что хоть вой.
— А я как говорю?!
— Да я, блин, палатку подальше ставлю, как только про охоту вашу слышу! Ты… да вы же все к туристкам так подкатываете, этими же словами!
Санька глупо ухмыляется, как пойманный за ухо школьный хулиган.
— А тебе обидно, что ли, что не к тебе? — брякает он, и мне снова
— Бывало и обидно, — говорю я. — Но ты тогда учился в младших классах. — Санька на секунду отключается, шевелит губами: видимо, считает. — Блин, дай сигарету, — прошу я. — Давай решим, что проехали, а то бред какой-то.
Санька тянет из пачки две сигареты. Не хочу даже знать, какие картинки сейчас у него в голове, да и от своих хотела бы избавиться. Дым немного приводит меня в чувство.
— Давай объясняй, — требую я.
— Чего тебе еще объяснять? — тут же ощетинивается Санька.
— Про охоту объясняй, а ты о чем подумал? Я тебе зачем?
— А чего такого? Не хочешь — так и скажи.
— Дурака не валяй, а? Мне здесь и так всякой дичи хватает. Меня на реальную-то охоту и не звали ни разу. Да кому бы это понадобилось?
(камни стекают с осыпи пухлое тело перья кровь на пальцах так вкусно)
Санька мнется. Его лицо заостряется, в глазах снова проступает голод, и я чувствую, как страх обдает холодным дыханием мой затылок. Черт знает что лезет в голову, думаю я, это усталость, слишком долгое напряжение… Санька елозит ногами, рассматривает свои сапоги.
— Так зачем зовешь? — спрашиваю я. Слова заглушают страх. — Я ружье-то два раза в жизни держала, для меня это такая убивающая палка.
— «Ружье»? — насмешливо переспрашивает Санька.
— Ствол? Карабин? Видишь, я даже на этом языке не говорю. — Санька смотрит на меня как на идиотку. — Я как раз об этом — абсолютно ничего не умею, что тебе пригодилось бы. Да ты и не думаешь, что умею, тебе бы и в голову не пришло. Так зачем? Вы же вообще обычно поодиночке ездите!
— Тут одному никак. — Санька внимательно рассматривает черничный кустик у моей правой ноги. — Это же не на соль на ночь сгонять.
— А куда?. . Да пофиг. Мужики в Кучындаше закончились?
— Да не захотел никто, — с досадой бросает Санька. — Ну не то чтобы не захотел… — Он резко поворачивается ко мне, нервно сжимает кулаки. Глаза у него нехорошие — лихорадочные, больные. — Слушай, вот по всем приметам она сейчас здесь ходит! А дядька мой рассказывал, что такое раз в жизни бывает, и то не у каждого. Я нашим говорю: вот, погнали с Панночкой этим, типа его девку искать, и отмазку лепить не надо, Аркадьевна лишний день туристов на базе подержит, ничего страшного. Пойдем скажем, пока она опять не забыла, — она, слышь, правда забыла, не вру, говорю же, все приметы… А они мне — ты дебил, что ли, на такое вестись. А главное, сами-то все ели, может, еще пацанятами, хоть по кусочку маленькому, а я нет, не повезло, меня мамка в Горный возила, когда… А они-то все пробовали, просто не говорят, ну такое и не спрашивает никто. Может, и не знают даже, что ели, а я знаю, мне дядька… Он мне все приметы… ну приметы я и раньше знал, это все знают, а он как-то по пьяни рассказал, что сам… и про тебя сказал, что ты с ними тогда была, что, скажешь, врет?
Страх похож на дыхание мертвого коня. Страх — холодные птичьи лапки, невесомо скользящие по коже.
— Дядька твой — это кто?
Мишка, Ленчик, Сыч. И еще один, длинный, имени которого я не помню. Жаль, что помню все остальное.
— Сыч, — говорит Санька. — Скажи, что не знаешь.
— Знаю. — Мне не хочется произносить это слово вслух, но одно недоразумение у нас уже было. Я должна убедиться, что все поняла правильно. — Значит, на… — Я чуть откашливаюсь: горло саднит. — На саспыгу хочешь пойти?