Саспыга
Шрифт:
— Вот поэтому мы не пошли дальше, — кричу я, и Ася зачарованно кивает.
Налетевший ветер бьет наотмашь мокрой ледяной ладонью. Гроза поглощает мир — как будто выключили свет. Еще молния — и в ее свете видно, как на нас стремительно надвигается серая стена; за рокотом уже слышно шуршание сотен, тысяч, миллионов лапок, оно оглушает, оно охватывает…
Я дергаю за рукав Асю, застывшую с открытым ртом, и бегу под деревья. Ветер пихает меня в спину. Первая градина размером с лесной орех бьет по затылку, и я пригибаюсь, прикрывая голову локтем. Где-то рядом взвизгивает Ася, и я тоже едва не ору,
Рядом жмется, дрожа от холода, Ася; она снова взвизгивает и поджимает ноги, когда потоки воды, смешанной со снегом, градом и хвоей, с сердитым шипением прокладывают путь вокруг костра. Умостившись и закутавшись в куртку, я переглядываюсь с Асей — почти весело, хоть и ошеломленно. Вокруг на глазах растут небольшие мокрые сугробы. Новая молния бьет прямо над нами, и от грома, кажется, взрывается голова. Заполненная водой и льдом грохочущая темнота оглушает и слепит; перегруженный разум цепенеет, не в силах охватить ярость грозы. А потом новая, невыносимо белая вспышка выхватывает из темноты развилку ветвей и то, что зажато между ними; мучительно долгий свет гаснет, но увиденное успевает отпечататься на сетчатке. Я не могу перестать это видеть. Разрывающий уши сердце душу треск это рвется реальность
(не смотри в лицо
черная корка на ладонях теплое мясо сморщенное личико в черных пятнах крови не смотри в глаза не смотри ты падаешь летишь
голову куда мы дели ее голову)
Смятое лицо с черными тоскливыми глазами, пух цвета пепла над продавленным лбом, оно плывет под веками, окруженное мертвенно-синими пятнами; кажется, я ору, но меня не слышно — я сама себя не слышу —
теперь я буду видеть это всегда.
…Но мое сердце цело. Оно бьется в голове, в горле, молотом колотится о ребра — но оно бьется. Я с усилием, по одному разжимаю пальцы — на ткани, обтягивающей колено, остаются белесые следы ногтей. Делаю несколько медленных, осторожных вдохов. Град превратился в ливень, тьма — в сумерки. Я должна посмотреть. Должна понять, что именно увидела, иначе ужас, с которым невозможно жить, останется со мной навсегда.
И я смотрю в развилку ветвей, а потом медленно поворачиваюсь к Асе. Я еще не знаю, что скажу, но вряд ли среди моих слов будет много цензурных. Разве что: кукла, повесила, зачем. Остальное…
Я набираю в грудь воздуха, но не успеваю ничего сказать. Ася вдруг резво ползет вверх по комлю, загребая по коре ногтями, как будто хочет врасти в самый ствол кедра. Глаза ее лезут на лоб; она смотрит за мое плечо, и я злорадно думаю, что кукла дотянулась и до нее, но на всякий случай оглядываюсь.
Замотанный в химзащиту человек деловито шурует у костра; плащ велик ему, капюшон сползает на лоб, в тени резины не разглядеть лица. Уложив на мокрые угли пару толстых сучьев, он оборачивается. Полы химзащиты гулко хлопают
— Давайте тент поставим! — он надсаживается, перекрикивая шум грозы. — Слышь чё, у меня-то тентик есть!
— Да чтоб тебя, Ленчик, — говорю я.
— Я-то тут чаю выпил и дальше поехал, ну, бреду себе тихой грустью, только наверх вылезать — а там такое катит, ну, сама видела, я аж присел-закурил. Да ну нафиг, думаю, лучше пережду…
Я отрешенно киваю в такт его брехне.
— Думал, там где-нибудь под подъемом отсижусь, потом плюнул, погоды все равно теперь не видать, чего, думаю, мокнуть, дома дел невпроворот, ну и нарезал назад. Видишь — маленько не успел…
Я киваю, киваю.
Если застать Ленчика врасплох, до того как он сделает лицо, увидишь: у него загнанные глаза. Ленчик мечется и болтает, болтает и мечется, сколько я его знаю. (А знаю я его с той охоты. ) Как будто его гонит что-то (или кто-то). Все его действия — бестолковые, суетливые, бессмысленные. Но, может, это для нас так, а не для кого-то. Может, кому-то надо, чтобы Ленчик пульсировал по тайге и говорил, говорил, говорил.
Может, надо ему самому. Я вспоминаю день охоты, вспоминаю, как смотрела сверху на его запрокинутое лицо, смятое ужасом. Думаю: он смог выскочить, но что-то случилось, как будто он выскочил не весь. Частью он до сих пор там, и склон щебенкой высыпается из-под копыт его коня. Думаю: нельзя было разворачиваться на той тропе.
Думаю: неужели я стану такой же, когда вернусь, и мне тоже придется говорить и говорить, лишь бы зацепиться за реальность? (Похоже, Асино вговаривание себя в мир прочно застряло в моей голове. )
Я вдруг замечаю, что здесь Ленчик болтает меньше, как будто больше по привычке, и в воспоминания не ударяется. Наверное, здесь ему не надо подтверждать реальность своего существования.
…Асю появление Ленчика раздражает до зубовного скрежета. Она сидит прямая как палка, на коленях — тарелка с кошачьей порцией супа: на троих моего котелка, конечно, мало. Ленчик привез свежий — очень свежий — хлеб, но, похоже, симпатичнее в глазах Аси от этого не стал.
— Значит, вы пили здесь чай перед грозой? — строго спрашивает она.
Ленчик всплескивает руками:
— Так вот на этом самом месте, вот прям перед грозой, вы, поди, подошли — еще костер не догорел…
— Не догорел. Даже кукла не догорела.
— Вот люди, да? — с готовностью подхватывает Ленчик. — Ну едешь ты, уронил — так остановись, подбери! Валяется потом всякое говно по тропам…
Ася болезненно морщится.
— Валяется? — переспрашивает она.
— Ты бы ела, пока не остыло, — вмешиваюсь я, но Ася только поводит рукой, будто отодвигая меня в сторону.
— Ну! Я вот уже сюда подъезжал, смотрю — что за фигня в траве лежит? Вот, думаю, растеряши, двоечник нынче турист пошел…
— Леня, какие здесь туристы? — не выдерживаю я.
— Да кто знат, ребенок какой, девчонка мелкая, нынче чего только с собой не тащат… Может, и не сказала никому, что уронила, у меня однажды пацаненок сапог потерял и не сказал никому, возвращаться пришлось… А я смотрю — мусор, я и подобрал, не поленился. Пластик ведь, не сожжешь — вечно будет лежать.
— Резина, — говорит Ася.