Саспыга
Шрифт:
Караш снова встает как вкопанный, и на этот раз я не пытаюсь его подогнать. Бока Караша ходят ходуном, так что меня качает в седле. Я утешающе треплю его по шее — ладонь становится мокрой, будто я окунула ее в теплую соленую воду. Я оглядываюсь. Ремни подфеи, протянутые к хвосту, взбили две полосы пены. В круп Карашу уперся лбом Суйла; его тоже шатает, и Ася, нагнувшись в седле, тревожно ощупывает его грудь. Показывает растопыренную ладонь, покрытую желтоватыми пенными хлопьями.
— Постоим, пусть отдышатся, — перекрикиваю я вой ветра, и Ася испуганно кивает.
Мне не нравится ее лицо: бледное, влажное от пота, с пересохшими, воспаленными
Ася кажется совсем маленькой. За ней стоит огромное пространство — ущелье и более высокая Аккаинская долина за ним. Видно озеро, перевал, ведущий к Замкам, и два горба округлых вершин над Уулом. Все свое, домашнее, исхоженное и такое отсюда недостижимое… На всякий случай внимательно осматриваю дальнюю сторону ущелья: вдруг ниже по течению есть подъем? Но вся стена — безумное, застывшее в вечном падении каменное крошево. Да и брод, похоже, только один: судя по тому, как резко обрываются поляны, река зажата между осыпями с дальней стороны и скалами — с ближней. Пустая надежда. Отсюда мои места выглядят искаженными и ускользающе странными. Печальными. Подернутыми прозрачной, но непроницаемой дымкой. Чтобы возвратиться в них, придется повернуться к дому спиной и пойти прочь. Я бросаю последний взгляд на Аккаю и снова сосредотачиваюсь на Асе и конях.
Здесь слишком высоко, думаю я. Мы поднимаемся очень давно; в какой-то момент я даже думала, что мы огибаем гору дугой вместо того, чтобы сразу вылезти на плато, но это не так. Просто такой длинный подъем. Просто мы слишком, невозможно высоко.
Ветер пахнет снегом. Ледяной ветер выбивает слезы и режет в носу, но, как ни старайся вдохнуть его, в легкие попадает лишь пустота. Маленькое, белое, злое солнце висит прямо над головой, в густо-фиолетовом, слишком темном для полудня небе. Солнце не греет, но обжигает. Я замораживаюсь и сгораю одновременно.
Высота здесь должна быть плюс-минус две тысячи. Ну две с половиной, выше в этих горах только пара вершин. На такой высоте можно запыхаться на быстром шагу, не больше. Я не понимаю, куда мы залезли. Слишком высоко. Я уже не уверена, что выбрала правильный путь. Тропы нет — на таких плато, покрытых коротким плотным дерном, не остается троп. Палевый, уже выгоревший на солнце фон. Редкие щебеночные проплешины цвета ржавчины. И — пурпурные, ультрамариновые, бледно-желтые пятна мытников и мышиного горошка, змееголовника и чины. Копыта давят цветы, но вмятины, оставленные в траве, расправляются на глазах. Плато, плавно приподнимаясь, уходит к горизонту. Небольшие бесплодные вершины по бокам, укрытые снежниками, закрывают обзор.
Меня подмывает включить телефон и посмотреть на карту. Сориентироваться, да и высоту посмотреть любопытно. Но я боюсь, что, как только экран загорится, раздастся звонок и грустный Панночка спросит, почему мы бросили его одного. Почему мы убили его. Почему Александр поступил так странно и закопал его…
Задыхаясь и моргая от черных мушек, мелькающих в глазах, я впервые думаю: а что, если я ошиблась и нам сюда не то что не надо — а просто нельзя? С каких щей я вообразила, что надо пройти эти места, а не бежать из них — да хотя бы пешком, бросив коней, — пока нас, ну… не застукали?
Я же знала, что эти горы не для людей. Знала, но забыла, захваченная погоней…
Караш замедляет дыхание, наклоняет морду и принимается аккуратно, почти робко пощипывать траву. Суйла, шумно раздувая ноздри, обнюхивает метелки мытника. Очухались, газонокосилки, одной проблемой меньше. Еще бы Ася перестала выглядеть так, будто вот-вот наблюет под копыта. Я сама еле держусь — и отворачиваюсь, чтобы не увидеть
Потом я вижу то, что выдвигается из-за лысой вершинки, и начинаю отвязывать химзащиту.
— Одевайся, — кричу я Асе через плечо. Ветер вырывает мои слова изо рта и пинками расшвыривает по склону. — Быстро натягивай все, что есть, и поехали.
— Пусть еще отдохнут, — просит Ася, и я качаю головой. Ору:
— Некогда!
Ветер оглушительно пахнет снегом.
Мы успеваем пересечь, наверное, половину плато; потом туча налетает мгновенно и разом, без лишних угроз. Вот она набухает впереди, как чудовищный взрыв цвета синяка, — и вот мы уже внутри. Это избиение. Флисовые перчатки тут же превращаются в мокрые ледяные тряпки; град такой крупный, что ткань не смягчает удары. Я корчусь в седле, пытаясь спрятать лицо. Втягиваю в рукава пальцы, сжимающие повод, — но тут же спохватываюсь, и вовремя. Караш подгибает голову, прыжком разворачивается на месте и нервно подбрасывает зад. Удар выбивает из меня утробный вскрик. Как же мешает химзащита, связывает руки, не дает толком балансировать, хорошо, что не натянула рукава, хоть какой-то контроль… Град избивает меня по спине и плечам, отвлекает, заставляет дергаться невпопад. Задрать башку придурку. Всем телом откинуться назад, повиснуть на поводе, не дать понести или снова ударить задом. Теперь — мягче, чтобы не психанул уже из-за меня. Еще мягче… Караш все еще вздрагивает всем телом от ударов градин, но больше не пытается убежать от них.
Кое-как угомонив коня, я вспоминаю про Асю — и вовремя: Суйла удирает, встряхивая головой и содрогаясь, и Ася уже кренится набок: крупная дерганая рысь стряхивает ее с коня. Я взмахиваю чомбуром — но Караш и так готов сорваться в галоп, бежать от этого твердого, болючего, ледяного… Догнать Суйлу. Перегородить дорогу. Ася, мертво вцепившаяся в переднюю луку, кое-как вползает обратно в седло и выпрямляется. Ее лицо похоже на тарелку овсянки, в которой плавают черносливины глаз. Разговаривать невозможно, и я показываю: повод коротко на себя. Суйла, смирившись с тем, что убежать не выйдет, прижимает уши, пытаясь уберечь их от града, и замирает.
Ветер налегает на спину ледяными ладонями, как великан на тугую дверь, и кажется, еще немного — и я со скрипом сдвинусь с места. Откроюсь под этим давлением, и холод проникнет в меня навсегда. Град лупит даже через резину и сугробами собирается в складках химзащиты. Грохочет так, что больно ушам, — капюшон усиливает звук, превращая удары ледышек в грохот водопадов, сорвавшихся камней, миллионов гудящих вразнобой бубнов. Но это не страшно. Теперь, когда кони стоят попами к ветру, это не страшно, просто очень неприятно. Теперь мы переждем заряд. Пронесет. Я не могу сказать об этом Асе — не докричусь, — и поэтому только неестественно широко улыбаюсь ей. Она выдавливает в ответ тень улыбки и застывает, отрешенно глядя перед собой и подшмыгивая носом.
Мы стоим так минут пять. Постепенно удары перестают быть болезненными, становятся больше похожи на толчки, прикосновение, шуршание. Ветер больше не пытается выпихнуть меня из седла — теперь это всего лишь равномерный холодный нажим, вполне терпимый. Кажется, даже немного светлеет; похоже, тучу почти пронесло. Если повезет — проскочим перевал до того, как придет следующая. Я машу Асе: поехали, — и разворачиваюсь.
И понимаю, что — не пронесло.
Мы по-прежнему в туче. Ее передний, набитый льдом край прошел через нас и сквозь нас и унесся к ущелью, но нутро распухло от снега. Я больше не вижу ни лысой вершинки, ни края плато, за которым вот-вот должна открыться неведомая долина. В мире не осталось ничего, кроме белого колючего месива, в котором едва видны уши Караша.