Саспыга
Шрифт:
— Ну знаешь! — Я застываю с открытым ртом. Перед глазами всплывает тело Панночки, похожее на кучу тряпок. Голова в луже крови посреди тропы. Испачканный черным и блестящим камень. Я не понимаю, как с этим спорить, и это злит настолько, что я невольно сжимаю кулаки. — Да если и квинтэссенция, — говорю я. — Все равно — разумное существо. Ты его любила, наверное…
— Любила, — кивает Ася. — Только не его. Я даже не хочу, чтобы его имя досталось… вот этому. — Она вдруг быстро вытирает кулаком глаза, и ее нос краснеет. — Он не стал бы за мной так гоняться, не побежал бы
Как будто с секундомером стоял, вспоминаю я и тут же отбрасываю эту мысль: она доказывает, что Ася права, а я не хочу, чтобы она была права. Потому что тогда мы должны бросить в тайге человека… ну или нечто очень похожее на человека. Мне это не нравится. Это напоминает о чем-то, о чем я помнить не хочу
(разбитая голова в луже крови
мордочка бурундука испачкана багровым мои руки испачканы багровым
тяжелый тошнотворный запах черно-багрового хочу перестать его чуять не хочу переставать его чуять хочу чтобы он был со мной во мне всегда этот запах
этот вкус
не смотри в лицо
голову куда мы дели голову)
— …и звонки, — говорит Ася, — он вечно забывал перезвонить, не от пренебрежения, а просто увлекался чем-нибудь интересным, и зефирки — ты думаешь, я такая стерва капризная, прицепилась к нему с зефирками, а я проверяла, он бы — тот, с кем я была и кого — да — любила, — он бы поржал, он бы дразнил меня этими зефирками, а не… А этот — просто мертвяк, поняла?
— И поэтому надо доводить его до слез?
— Да, это я зря, надо было еще раз камнем…
Она не смотрит на меня, и я понимаю: если Панночка не объявится еще пять минут, мне придется идти искать его тело.
Ася подводит Суйлу к высокому пню, осторожно заползает в седло и, закинув ногу на гриву, принимается тянуть подпруги. Пыхтит, краснеет, путается в невидимых сверху ремнях и пряжках. Надо бы помочь, потянуть ремень в три, а не в две руки и направить штырек в отверстие. Но я слишком зла. Сама справится. Справлялась же как-то до сих пор.
(…бледное, еще припухшее от непривычно низкого давления сосредоточенное лицо. «Скажите, пожалуйста, а как подтянуть подпруги, если сил не хватает?» — «Ну как… — ухмыляюсь я. — Берешь конюха…» — «Я имею в виду — самой», — без улыбки уточняет Ася. Я показываю как и через две минуты забываю. Многим нравится автономность. Я не обратила внимания…)
Ася сползает с коня, берется за арчимаки, и я снова нервно оглядываю поляны по обе стороны от стоянки. Да где он шатается? Неужели… Видимо, Ася замечает мои метания.
— Да прогнала я его, прогнала, — сварливо говорит она. — Не высматривай, не придет. — Она вдруг хихикает: — Я пригрозила, что, если он не отстанет, я придумаю, как его развоплотить.
— Развоплотить?!
— Так и сказала, представляешь! — радуется Ася. — Это все она. — Она заставляет торчащую из кармана куклу весело помахать обгорелой культей. — Без нее я бы и слова такого не вспомнила.
Я ей верю. Я представляю Панночку, который плетется прочь, как бродячая собака, которой пригрозили палкой. Это отвратительно.
— Ты хоть сознаешь, что ведешь себя как последняя сволочь? — спрашиваю я, и Ася с досадой дергает плечом. — Это жестоко, ты понимаешь? Он к тебе… — Я теряюсь, потом спохватываюсь: — Наверное, про него нельзя говорить, что он тебя любит, но ты дорога ему, он старается для тебя, а ты в ответ… ты не обязана благодарить, нет, конечно, но мы в горах, блин, а ты отправила человека с голой жопой, считай, на смерть… — Ася с застывшей улыбкой тянет из кармана куклу. Ярость застилает мне глаза. — И ты достала уже с этой херней помоечной!
Заткнись, думаю я, заткнись, не говори, не надо, заткнись, твержу я мысленно — и понимаю, что это я не Асе, это я — себе, но не могу остановиться, не могу…
— Ты же хотела завязать со словами? — негромко говорю я. У меня болит голова. У меня болит горло, и я больше не могу орать. Я вообще не могу разговаривать. — Ты же молчать сюда сбежала, разве нет? — хрипло спрашиваю я. Горло ломит, и от этой боли дергается и кривится лицо. — Так какого…
Ася выставляет ладони — как будто хочет загородиться от меня.
— Ты права, — говорит она тонким голосом. — Только реветь-то зачем? Я заткнусь, я уже молчу, видишь? — Она вытягивает руку с зажатой в ней куклой над догорающим костром. — Ты только не плачь, ладно? — шепотом просит она.
Все станет намного проще, если чертова кукла сгорит. Что — проще? Да все, говорю я себе, чего ты привязалась. Думаю: но ведь Панночка и правда не человек. Думаю: да какая разница, пусть наконец спалит этот мусор, чтобы не мешал.
Ася уже разжимает пальцы, когда я хватаю ее за руку.
— Давай-ка без драмы, — ворчливо говорю я. Голос у меня гнусавый. Вот еще не хватало сейчас простыть…
Ася, не спуская с меня глаз, пожимает плечами и неловко запихивает куклу в карман.
— Ты все еще согласна вывести меня отсюда? — тусклым голосом спрашивает она, и кровь бросается мне в лицо.
— Что за идиотский вопрос, — цежу я. Я стараюсь быть спокойной. Нейтральной. К черту эмоции, я просто временный проводник, а кто достался в подопечные — меня не волнует и не должно волновать. Я очень спокойна. — Да как тебе вообще взбрело такое спрашивать! — ору я. — Я не такая, как ты, ясно? Я живых людей за сущности не держу, поняла?!
— Тогда, может, поедем уже? — жалобно просит Ася, и я наконец затыкаюсь.
6
Сотрудники «Кайчи» не ходят пешком. Выше кустарниковой тундры могут развиваться луга из многолетних травянистых растений, которые затем изреживаются, уступая место мохово-лишайниковой растительности. Суйлу представляют в виде птицы с лошадиными глазами. Он следит за жизнью людей и сообщает об изменениях в ней; за это его называют двуязычным и заикой. Суйла ведет жертвенное животное. Ему брызгают вином.