Саспыга
Шрифт:
…Скалы и правда сложены из кварцита, гладкого, отполированного непогодой на старых гранях. Я стою между двумя ближайшими столбами. Из трещин в их поверхностях пробивается микропапоротник — каждый лист длиной в палец — и тут же крошечные кустики хризантем — жаль, зацветут нескоро. Я внимательно рассматриваю всю эту мелочь, потому что боюсь видеть большее. Я вспоминаю, как Ася, только что одолевшая кошмарный спуск в ущелье, тряслась и бормотала: здесь красиво, но мне здесь не нравится. И вот я стою между двух скал, как в воротах, и думаю: здесь красиво, но…
Но здесь некрасиво. Здесь грязно. Края лужайки замусорены. Прямо передо мной валяется изодранный тулуп — какая гадость, как можно было
…Кожаные ножны еще не разложились, но их сильно погрыз какой-то зверек с мелкими острыми зубами. Может, оголодавшая зимой ласка. Я вытаскиваю из-под склизких ошметков нож. Совершенно не разбираюсь в охотничьих ножах, то ли дело кухонные, — но этот, кажется, хорош. Лезвие красиво, как хищная птица или обточенный водой камень. Рукоятка из рога обглодана все теми же зубками, но по остаткам можно угадать сдержанный изгиб, дополняющий и усиливающий красоту лезвия.
Ни один охотник не выбросит такой нож. Я осторожно возвращаю его на место — стараюсь положить как было, поправляю куски кожи, прикрывая металл. Медленно выпрямляюсь. Слишком круглый и пестрый булыжник метрах в трех от меня — не булыжник, а остатки кожаной шапки с когда-то разноцветной кисточкой на макушке. Рядом — словно горсть крупного песка; песчинки слишком крупные и одинаковые, и, когда я моргаю, они складываются в узор. Ткань кисета — наверное, это был кисет — истлела, может, лет сто назад, вышивка бисером побурела и забилась грязью, но, раз увидев, я больше не могу не замечать ее. И не могу избавиться от мысли, что изящно изогнутая сухая ветка, выступающая над можжевеловым кустом, — не часть его, а остатки лука.
Наверное, два-три ружья здесь тоже найдутся, замаскированных колючим кустарником, проржавевших в бурую труху. Еще ножи. Узорные бляшки от поясов, перламутровые кружки` и яркие бусины, купленные у заезжих китайских купцов для украшения черных девичьих кос. Наконечники стрел… Археологам бы здесь понравилось, думаю я — та часть меня, которую не приходится прятать от людей. Археологам бы здесь понравилось, и мне — той мне, которая осталась в Аккае, той, которая никогда не была на охоте, — тоже.
Мне, существующей здесь-и-сейчас, плохо. Стоя в воротах среди когда-то любимых, а теперь брошенных и сгнивших вещей, я смотрю на лужайку вокруг центральной скалы и на два столба за ней — с обломанными, обглоданными непогодой верхушками. Мой взгляд становится последним толчком — раздается похожий на выстрел треск. От центрального столба откалывается еще один угловатый, снежно сверкающий на изломе кусок, тяжело валится на землю и с гулким рокотом катится вниз. Только теперь я понимаю, что дальние скалы стоят на краю расщелины — вся эта привольная поляна, у которой мы разбили лагерь, упирается не в стену, а обрывается в узкое, как порез, ущелье. В трещину, расколовшую основу мира. Я могу слышать рев воды на дне. Шорох мелких камешков, вытекающих из-под пальцев. Стон, от которого я в отчаянии закусываю кулак.
Я пробираюсь по живым камням, обходя лужайку по кругу. Ладони скользят от пота, дыхание превратилось в короткие всхлипы, но шагнуть на мягкую травку выше моих сил — от одной мысли о том, чтобы погрузиться в этот дрожащий воздух, я едва не теряю сознание. Что-то серо-коричневое мелькает под кустом барбариса — сейчас оттуда шумно взлетит испуганная птица. Застываю в парализующем ужасе, ожидая, что треск крыльев нарушит хлипкое равновесие. Но это всего лишь еще одна тряпка — кажется, флиска. Мох сдвигается под рукой, я чувствую металлический холод. Вытаскиваю из земли узорную пряжку, синего
К краю расселины я подползаю на животе, извиваясь, как придавленная ящерица. В горле бьется кровавый ком, мелкие волоски на спине стоят дыбом. Лицо мокрое; горячие капли срываются с щек и улетают в бездну, и я поспешно вытираю глаза. Мне не нравится, как мои слезы исчезают во тьме расщелины. Как будто она сглатывает их. Как будто они привлекают внимание того, что внизу. Темнота трещины наполнена оглушительным, лишающим способности думать гулом. Во тьме белеют пятна свежих камней, и я вижу то, что высовывается из-под них: бледного зверька в багровых пятнах. Зверек шевелится. Он дергается, и я понимаю: это не зверек — лапка. Бледная слабая Асина лапка, изломанно торчащая из-под завала. Я знаю, что не могу ее видеть: слишком глубоко, слишком сумрачно, на таком расстоянии я с трудом разглядела бы очертания человека, но не бледную кисть на фоне белых камней. Но она все подергивается и подергивается в последней судороге, которой нет конца, и я как-то знаю об этом. Я слышу кошмарный тихий звук, с которым ее ногти скребут по камню. Думаю: может, Ася все еще может видеть меня, может видеть мое взорванное ужасом лицо, нависающее над краем, пожалуйста, пусть уже не видит.
Мы все время шли именно сюда, сказала она.
Не могу больше, сказала она.
Выведи меня отсюда, просила она…
Здесь, на этих живых камнях, нельзя кричать, да почему же, что бы ни случилось, никак нельзя закричать, никогда нельзя закричать, нарушишь равновесие — пропал, можно только рваться на части чудовищно набухающим внутри молчанием.
И так тихо.
И в этой раздавливающей тишине проглоченного крика что-то едва уловимо, тошнотворно шуршит —
это лапки лапки шебуршат по щебню пыльный запах серых перышек пухлое легкое тело сухой мурашечный шелест проснись
воображаемая бледная рука сжимается в кулак снова растопыривается ты не можешь это видеть не надо проснись
нерожденный крик душит проснись ты в палатке просто спальник обмотался вокруг шеи просто снится кошмар шелест это шуршит ткань это одеяло на голове
это саспыга ходит по гребню осыпи.
Просыпаться некуда, и я впиваюсь пальцами в камень и кричу, захлебываясь, кричу, и рот наполняется горячим металлом и слюной. Багровая темнота заливает глаза, и я люблю ее, я благодарна ей, я кричу, и камни плавно подаются подо мной, больше ничего не важно, никаких забот, никаких печалей
освобождение
тишина
И в этой мертвой тишине — далекий и гулкий удар случайно потревоженного камня. Невесомая серая тень скользит вверх по дальнему склону, и сухо шелестят камешки, вытекая из-под костлявых птичьих лапок.
10
Однажды Илья случайно провел группу сквозь червоточину, сократив время пути на полтора часа. Ему никто не верит, но я была там и знаю, что он говорит правду. Если съесть клубень саранки, сердце наполнится храбростью и станешь непобедимым воином. Каждую ночь в палатке Асе снились серые перышки, прорастающие на неуклюжих телах гор.