Саспыга
Шрифт:
— Как же ты вернуться решился?
— Да как-то… — Санька мнется. — Я-то сразу галопиной махнул, чуть коня не запалил, только у Замков оклемался. А тут же ладно — шмотки, а конишка заводной остался, одолженный ведь, я бы год расплачивался. Я еще подумал, мало ли, вдруг почудилось, бывает же, что чудится. Перекурил и поехал потихоньку обратно…
Я киваю. Мертвецы мертвецами, а чужой конь — это серьезно, да и седло стоит немало.
— Я бы выпил, да у меня кто-то спирт подрезал, прикинь? Панночка этот дожрал, наверное, пока я спал, поэтому башкой на камень и грохнулся. Что творится
Я снова киваю. Он бы побоялся ночевать на стоянке, где только что видел мертвяка, — любой нормальный человек побоялся бы. И от Замков сюда на самом усталом коне — пара часов, когда бы стемнеть успело? Только если он не поехал через Озера. Если через Озера — тогда все сходится.
— То есть выпить у тебя есть? — спрашиваю я, и Санька оживляется:
— Ну да, осталось маленько, одному-то скучно… А ты-то где была? Я думал, ты в Кучындаше давно, ты же все в баню рвалась.
Ничего, кроме ленивого любопытства, в его вопросе нет, и это странно, но я не сразу понимаю почему.
— Так я за Асей поехала, — после секундной паузы неохотно говорю я. Снова замолкаю, чтобы сообразить, что и как рассказывать дальше, но подумать не успеваю.
— Какой Асей? — переспрашивает Санька и тут же едва не вскакивает. — Забыл, — потрясенно говорит он. — Блин, Панночка же подружку искал, она же… а я забыл! Во даю! Не-е-е, бухать надо завязывать…
— Это не бухло, — говорю я. — Это саспыга.
Санька сереет на глазах, ну и плевать. Мои глаза становятся горячими. Мои глаза — два раскаленных, обжигающих шарика. От них расходится мокрый жар. Он растворяет лицо, и оно тоже становится горячим, начинает плавиться и дрожать.
— Эй, эй, — говорит Санька. — Эй, ну ты чего? Найдется она, хули ей сделается… — Он тянется к арчимаку. — Ну-ка давай, а то ты истеришь уже. Да не смотри так, помаленьку же. Как там ее, Ася? Найдем мы ее…
…Спиртовой жар в глотке — сухой, и мое лицо перестает растворяться, покрывается коркой, шевельни — и растрескается. Не буду шевелить. Не буду делать резких движений…
— У меня там мясо в арчимаке, — сипло говорю я. Черт бы подрал Саню с его спиртом. Есть хочется дико, до бешенства.
— …Так что, поедем твою туристку искать? — через силу выдавливает Санька. Ему не хочется искать мою туристку. Он готов потерпеть, но на самом деле ему хочется одного: выслеживать саспыгу. Беда в том, что мне тоже. — …Или уже спуститься, людей собрать, — задумывается он, заедая спирт кусочком маралятины. Я не отвечаю, занята: жую. — Фиг знает, куда она учесать успела, им сколько ни талдычь, чтобы на месте сидели, если потерялись, все равно прутся сами дорогу искать… Ты откуда Суйлу-то притащила? — спохватывается Санька. — Я бы сразу туда махнул, следы обрезал, может, недалеко ушла. А ты… Ты сама-то спуститься можешь? — он окидывает меня полным сомнения взглядом. Мои синяки и ссадины скрыты одеждой, но, наверное, по движениям все понятно. Да еще и лицо ободрано —
— Могу, — буркаю я с набитым ртом. — Но не хочу.
— Да ладно, что, вдвоем за ней бегать? Задолбаемся, тайга большая.
Я с усилием проглатываю недожеванные мясные волокна.
— Не надо за ней бегать, — тихо говорю я. — Всё уже, отбегались.
— Ты серьезно, что ли? — брови Саньки взлетают двумя испуганными запятыми. — Как?!
— Камни обвалились.
— Ни хрена себе, не повезло девке… Я про такое и не слышал ни разу, а ты? — Я коротко мотаю головой, и Саня озадаченно морщит лоб. — Ноги вывихивали на курумнике, было дело, но чтобы так…
У него должен быть шок. Люди не умирают в тайге, люди умирают в больничке от инфаркта, или инсульта, или цирроза, на худой конец — выкашляв прокуренные легкие, добитые пневмонией. Но не в тайге. Не так. И уже тем более — не туристы. Он должен быть в ужасе, но я вижу только вялую грусть, да и та наиграна — просто знает, что так положено. Печально качая головой, Санька тянется к бутылке.
— Помянем… А тело? Надо же сообщить, — говорит он, проглотив спирт. — Родственники, все такое… — Он затихает, отрешенно глядя в огонь.
Санька прав, но я почти уверена, что сообщить о гибели Аси не получится. Пока по этим горам ходит саспыга, никто не сможет услышать и запомнить сообщение, и процесс, который запускает случайная смерть современного человека, остановится не начавшись. Будь это не так — меня бы здесь не было. И Ася была бы жива, а не лежала в камнях под страшными белыми скалами, отравленная проглоченными словами и испарениями с изнанки мира. Да она бы даже сюда не добралась — отловили бы еще под Замками.
Я исподтишка рассматриваю Саньку, прикрываясь кружкой. Его брови все еще приподняты печальным домиком, но он уже расслаблен, почти безмятежен. Уверена: если оставить его в покое хотя бы на полчаса… Но я хочу убедиться.
— Как ее зовут? — спрашиваю я.
— Кого? — удивляется Санька.
— Туристку, про которую ты сообщать собрался.
— А, ну да! Сейчас. Ксюха… Нет, Настя… А что за туристка-то?
Это все саспыга. У меня темнеет в глазах, и кажется, что я стою у подножия кварцитового ствола, белого и смутного, как ледяное месиво бурана. Я чую сладковатый запах снега сквозь дым. Вижу шелковые лепестки несломленных маков, бледные призраки солнца на белом. Мне помогли, я все равно не смогла ее вывести, но мне помогли, и теперь я должна. Чтобы больше никого не забывали в горах. Чтобы мертвые кони не пугали табунщиков. Чтобы не было больше никаких печалей.
Порывом налетает запах тухлятины — мы разделывали ее здесь, распихивали мясо по арчимакам, слизывали с пальцев черную кровь, и это было
(куда мы дели голову)
грубо, дико, отвратительно настолько, что я предпочла забыть эту охоту на много лет и хотела, чтобы ее вообще никогда не случалось. Но ради Аси я ее повторю; и чтобы расплатиться за помощь — я повторю.
И это будет не так трудно, ведь я так сильно хочу снова ощутить этот вкус. Я хочу есть, и ни тушенка, ни маралятина не погасят мой голод.