Саспыга
Шрифт:
…выбираться на четвереньках, обдираясь, сопя и похныкивая от страха.
Сделав пару неверных шагов по поляне, я оседаю в траву. Сую в зубы сигарету (не могу пересчитать оставшиеся, в глазах рябит), долго целюсь в огонь зажигалки. В конце концов приходится обхватить одну руку другой, чтобы остановить тряску. Глаза болят; я тру их основанием ладони, и руки становятся мокрыми. Я плакала? Да, наверное, плакала, конечно, плакала… Я пытаюсь понять, что делать дальше, и не могу. В голове так пусто, что звенит.
Левая штанина на колене даже не порвана, а скорее протерта. Ладони ободраны. Глухо, тупо и пугающе болит икра: когда я уже видела выход и попыталась встать, булыжник размером с голову медленно и неостановимо сполз с соседнего камня и ударил меня по ноге, по мягкому, с неторопливой и ужасающей силой вмялся в плоть, и какая же я везучая дура — на двадцать сантиметров ниже, и лежать мне в курумнике со сломанной лодыжкой. Тупо ухмыляясь, я задираю штанину и рассматриваю наливающийся синяк. Шевелю плечами, спиной, тяну руки, с подспудной радостью находя всё новые ссадины и ушибы. Каким-то волшебным образом они дают мне право не думать.
…Сигарета докурена до фильтра и вмята в землю. Я по-прежнему сижу где упала, неудобно придавив полу распахнутой куртки. Что-то давит на бедро; неловкими рывками выдергиваю куртку из-под себя, забираюсь в карман и вытаскиваю луковицу саранки. Я собиралась бросить ее в суп, чтобы Асе было интересно есть, но мне больше некого кормить и не о ком заботиться. Всхлипывая, я по одной отламываю толстые желтые чешуйки, кое-как обтираю их пальцами и запихиваю в рот. Саранка мучнисто-сладкая, земля — чуть затхлая, хвойно-грибная и хрустит на зубах. Вместе получается вполне ничего. Теперь будет что рассказать о вкусе лилий — если еще найдется кто-нибудь, кто захочет спросить.
Я жую саранку и думаю: кормить больше некого, вести больше некого. Я совершенно свободна. Освобождена. Могу делать что захочу, а хочу я
(саспыгу)
ну, пока не знаю, но рано или поздно пойму, куда торопиться, я совершенно свободна, прямо каникулы. В этой мысли есть что-то неверное; она вызывает смутный зуд на краю сознания, как картина с невозможными фигурами. Мельком вспоминаю, что я кому-то должна, кому-то обещала что-то — что угодно, но я отбрасываю это воспоминание: это всего лишь остаточные разряды в тех уголках памяти, которые уже не имеют смысла. Я могу игнорировать этот зуд. Могу — наконец-то — не вникать в детали.
Асю забрала саспыга. Не знаю как: заманила, спихнула, напугала и заставила оступиться. Ася боялась, а я так самоуверенно отмахнулась от ее страхов, но я же ничего не знаю о саспыгах, кроме того, что их мясо вкусно, всепоглощающе вкусно
(освобождает от печалей)
и что люди готовы пойти на многое, лишь бы его добыть. И я знаю, что мясо саспыги — то, что приносят, чтобы разделить на всех; оно должно достаться каждому, потому что так правильно. И вот что я сделаю: я выслежу саспыгу. Я найду Саньку и помогу ему. Я не смогла спасти Асю, не сумела ее вернуть, все, что я делала в последние дни, оказалось бессмысленным, но мясо саспыги все исправит. Если я вернусь с саспыгой — все будет не зря…
Я вдруг ощущаю
Но одно дело все-таки осталось.
…Я неторопливо бреду по тропе в сторону стоянки, высматривая хороший камень. Только не кварцит, он слишком гладкий, маркеры держаться не будут, и вообще на белом рисовать скучно. Я отбрасываю ногой пару булыжников. Третий подскакивает и глухо ударяется о землю, и Караш с Суйлой, напуганные звуком, разом вздергивают головы. Они смотрят на меня, как на неведомого зверя, словно не знают: то ли им пугаться, то ли любопытствовать. На их мордах явно читается удивление. Они даже жевать перестают.
— Чего пялитесь? — мрачно буркаю я. — Не ждали?
Кони смотрят еще несколько секунд; потом Караш длинно вздыхает, фыркая и встряхивая челкой, и снова принимается за еду. Вслед за ним отворачивается и Суйла.
Наконец я нахожу подходящий камень. Кони больше не обращают на меня внимания, пока я неловко — нога начинает болеть всерьез — ползаю по земле: один маркер в руке, два в зубах. Я рисую куропатку, окруженную кучей птенцов, одинаковых, в черно-рыжую полоску кружочков с клювиками и лапками-палочками. Все такие пухлые, веселые, целые. Я обрамляю их треугольниками и группами точек.
Распрямляюсь, потирая поясницу и кренясь набок: опираться на ногу уже больно. Сейчас бы тех таблеток, которыми накормили после скачек Саньку… Поляна зеленым языком свисает в далекое ущелье. С одной стороны — кедрач и перевал, с которого мы с Асей пришли сто лет назад. С другой — белые скалы и расщелина, в которую, наверное, должны были уйти вместе, да только со мной что-то не заладилось. Вот и все. Рассчитывать чужие силы больше не надо, примеряться к чужой усталости — тоже. Могу уехать прямо сейчас. Выпью кофе, выкурю еще одну сигарету и свалю.
…А тропа, между прочим, упирается в курумник, словно даже звери заканчивают свой путь на отравленной зеленой лужайке. Никаких развилок, никаких следов в обход. Придется выбираться вслепую, и черт знает, чем это может закончиться.
Но меня это не волнует — волноваться мне больше не за кого.
Костер давно должен был прогореть, но над стоянкой поднимается прозрачный дымок, его запах мешается с чем-то вкусным, и кто-то, полускрытый кедровыми ветвями и жимолостью, бродит вокруг огня, позвякивая посудой. Дыхание перехватывает, и внутренности обращаются в трепещущую невесомость.
— Да чтоб тебя! — ору я и пускаюсь бегом. Ушибленная нога подламывается, и я заваливаюсь на задницу. Я сижу в мокрой траве, смеюсь и размазываю по лицу пыль, сажу и слезы. Несколько секунд рыдаю, по-настоящему, не сдерживаясь, а потом снова хохочу и хлюпаю носом. Вот же дура, думаю я. Дура, паникерша, истеричка, мозгов нет — считай, калека, и не пора ли засунуть воображение куда подальше? Я снова смеюсь, всхлипываю и кое-как поднимаюсь на ноги. «Блин, Аська, напугала до усрачки», — бормочу я и торопливо хромаю к костру.