Саспыга
Шрифт:
III
1
Аккая значит «белая скала». В первые годы «Кайчи» Аркадьевна набирала туристов через сарафанное радио и объявления в газетах, и это работало. Имбирь возвращает жизненные силы и защищает от злых духов.
Что-то большое, горячее, тяжелое наваливается на меня; нечто с кислым запахом зверя вминает меня в мягкое и сухо шуршащее, сдавливает со всех сторон. Я отбиваюсь, но оно сильнее, оно колючее и мохнатое, а я на самом деле —
бьюсь, выгребая из горячей темноты
темнота пахнет мертвечиной темнота густая как суп
Я выплываю на свет, мокрая и обессиленная. Мое тело втиснуто между двумя толстыми корнями. Подо мной согнувшийся лодочкой коврик; задубелые от грязи штаны перекручены вокруг ног. Что-то колет поясницу — ага, сухая хвоя, набилась, наверное, когда я сражалась с наброшенным на меня овчинным полушубком. Что-то давит на ребра — косточки лифчика. Насколько же мне было плохо, если я свалилась спать в одежде? И откуда взялся этот тулуп?
Все болит. Болит спина, колени, лицо, отдельно болит тяжелая, ставшая огромной икра, и страшно ноет при каждом движении правая ладонь. Я шевелю ею и едва не вскрикиваю, зато чувствую, что она обклеена пластырями.
Осторожно выглядываю из-под овчины.
— Ну наконец-то, — говорит Санька, — а то я уже не знал, то ли спускать тебя, то ли добить уже, чтобы не возиться.
— Шуточки у тебя… — ворчу я, убирая с лица влажные волосы. Голова еще не включилась, да и ракурс непривычный. — Мы вообще где?
— В Аккае.
— Опять…
Неподалеку притягательно журчит ручей. Можно представить, как он впадает в ручей побольше, а тот — в речку. А речка Аккая падает в ущелье и несется не в Катунь и не в Бию, несется она к невиданным белым скалам и исчезает в дыре в земле. Не грохочет веселым пенистым водопадом, а словно бы всасывается и разом, безмолвно исчезает… Кажется, я еще не проснулась.
Я с кряхтением сажусь, приваливаюсь спиной к стволу. Обнаруживаю рядом свою куртку, со стоном дотягиваюсь до нее — каждое движение вызывает боль. Не зря мучилась — сигареты и зажигалка так и лежат в кармане (осталось пять).
— Ничего не помню примерно с перевала, — жалуюсь я после нескольких затяжек, и Санька ухмыляется.
— Да ты спала на ходу. Как пришли, так и вырубилась прямо сидя, я тебя кое-как уложил.
Понятно. Куртку и сапоги решился с меня стянуть, и на том спасибо.
— Хорошо, что ты там оказался, а то я бы… — я пожимаю плечами. — А руку тоже ты мне заклеил? Спасибо.
— Что, у тебя кофе-то еще осталось? — спрашивает Санька, сдвигая вскипевший котелок.
Вода, много вкусной, прозрачной воды. Кофе. Сигарета (осталось четыре). Деревянное, перенапряженное накануне тело слегка расшевелилось, и теперь болят только синяки и ожоги. Я почти человек, только очень голодный.
— Ты-то что там делал? — спрашиваю я, и Санька закатывает глаза и прикрывает лицо ладонью.
— Не поверишь, — говорит он со смущенным смешком, — заблудился.
— Да ну!
— Да как-то замотался,
— А что б я знала. Значит, все ищешь?
— Ищу, — Санька с вызовом вскидывает голову. — Сама-то где шаталась? Спускалась, что ли? — Я, не успев подумать, качаю головой. — И на перевал вылезла — я вообще не понял откуда, там и тропы-то нет… Ты куда вообще делась давеча? И заводной у тебя… — Он бросает быстрый взгляд на поляну и, глотая звуки от смущения, торопливо выговаривает вполголоса: — Это же Суйла вроде.
— Сейчас очухаюсь маленько и расскажу, — бормочу я и нарочито отпиваю кофе. Рассказывать пока не хочется, надо еще решить, о чем говорить, а о чем лучше промолчать. Чтобы не смотреть на настороженного Саньку, окидываю взглядом стоянку. Как будто пытаюсь увидеть тень Аси; словно ищу ее отпечаток — в конце концов, мы провели здесь две ночи. Здесь должны остаться призраки…
Я резко выпрямляюсь и морщусь от боли в спине.
— А ты здесь так и стоишь, — говорю я и замолкаю, не зная, как спросить. Но спрашивать и не приходится: случившееся бродило в Саньке эти два дня, тронула — и полилось.
— Я, блин, приезжаю с лопатой, — говорит он, делано посмеиваясь, — тебя нет, жмурика, прикинь, тоже нет. Ну, думаю, зашибись: воскрес, значит, мужик, не так уж и приложился, как показалось. Решил, ты его вниз потащила, в больничку. Ну, думаю, надо догонять, он, может, вообще никакой, как ты одна управишься. Только обратно к конишке сунулся, слышу — в кустах щебурчит. — Санька передергивается. — Я туда глянь — и тут он выходит…
Санька на секунду замолкает, остекленевшими глазами глядя прямо перед собой, потом встряхивается и принимается поправлять костер.
— В общем, выходит такой, весь в кровище. Ну и дела, думаю, чуть живого туриста не закопали. Ну я его на заводного — и ходу вниз, не стал уже смотреть, куда ты там протерялась. Аркадьевна его в больничку…
— Ну Саня, — устало перебиваю я.
— Что — Саня? — он сердито поворачивается ко мне, выкатывает глаза, сверля меня бараньим взглядом. — Что Саня-то?
— Ты сразу понял, что он мертвый?
Санька оседает, как пена на размешанном супе.
— Ты от него свалила, да? — спрашивает он, подрагивая побледневшим ртом. — Когда он встал?
— Не совсем…
— А я свалил, — Санька пожимает плечами и натужно усмехается. — Лопатой ему по черепушке двинул и свалил, а черепушка-то у него — слышь — целая уже, типа заросшая, а я своими глазами дырку в ней видел, помнишь, аж мозги из нее лезли…
«Александр поступил со мной довольно странно» — так, кажется, сказал Панночка. Но я не вижу ничего странного.