Саспыга
Шрифт:
Конские копыта с хрустом вбивают в белый мех ягеля пурпур и синь фиалок. Под обжигающим солнцем, против холодного ветра мы едем поперек Аккаи, к гольцу на дальнем краю долины. Двигаемся сквозь горько-сладкий запах горячих камней, можжевельника и смородины. Санька говорит, что вроде бы заметил там что-то накануне — то ли услышал шорохи, то ли увидел скатившиеся камни. Он не вдается в подробности. Так охотятся на саспыгу: избегая подробностей.
Думаю, ничего он не видел и не слышал на гольце. Думаю, он там что-то почувствовал. Может быть, ощутил, как плавно выскальзывает из-под него седло. Или воздух
Еще думаю: наверное, перышки саспыги покажутся Саньке розоватыми, и он поймет, что однажды уже видел их, но не вспомнит, где и когда, только смутится — и тут же отгонит это смущение. Я это знаю, хотя не могу объяснить себе откуда. Или тоже не вникаю в детали: ведь я охочусь на саспыгу, и здесь так положено.
И я уверена, что мы зря едем, — если саспыга и была вчера на гольце, то уже ушла. Я, кажется, знаю, где искать и куда мы в конце концов за ней придем. Но я не спорю. Дело вот в чем: я ни разу не была на той стороне Аккаи, да и никто толком не был: зачем лезть в камни над проходной долиной. И мне любопытно.
Мы давно пересекли основную тропу, продрались сквозь болотистый серебристый ивняк и теперь поднимаемся по замысловатой траектории, обходя небольшие скалки, надежно оплетенные корнями низкорослых кедрушек. С вершины одного из деревьев срывается маленький соколок с голубовато-стальными крыльями и молниеносно лавирует, преследуя пухлую пичугу. Из крупной осыпи по левую руку нас освистывают сурки — они так близко, что можно рассмотреть двух часовых: стоят на камнях жирными рыжими столбиками. А я считала Аккаю скучной…
Еще вчера я думала, что навсегда потеряла интерес к новым местам. Но, наверное, его нельзя потерять. Возможно, желание пролезть новой тропой, а лучше — и вовсе без нее, жажда пробиться в нехоженое и посмотреть, что там дальше, — и есть я. Я — та, кто хочет бродить по этим горам и рассказывать о них, и если я перестану смотреть и замолчу, если мне станет неинтересно…
(мягкая трава под босыми ногами
белая коновязь от преисподней до неба
слишком густой воздух растворяет
освобождает от тугой оболочки)
Саспыга близко, но время у нас еще есть.
…Санька покуривает на ходу, стряхивая пепел мимо конского плеча, и вид у него мечтательный, почти вдохновенный.
— Я, знаешь, не для себя стараюсь, — говорит он, сидя вполоборота и убедительно тыча сигаретой в воздух. — Пусть себе ржут, потом спасибо скажут. Сейчас всем нашим удача нужна, ясно? Ты-то что, приехала, по тайге побегала и уехала, ты не знаешь…
— Ну, я возвращаюсь каждый год, — бормочу я.
Для меня главный источник деревенских новостей — Генка; Генка поговорить о новостях любит — все равно с кем — и говорит складно, но всякий раз, послушав его, хочется удавиться. Как любой человек, из потока направленной в никуда речи я улавливаю только то, что меня задевает. И каждый год слышу от Генки: новая турбаза там, дорогие модные коттеджи сям. Дорога и еще одна дорога. Горнолыжная трасса на Озерах. Камеры на каждом дереве в лесу, внезапно оказавшемся собственностью корпорации, — черт знает что они там строят, вроде еще одну турбазу, никто не знает, потому что местных
Может быть, если я еще раз поем мяса саспыги, мне будет легче.
Может, я даже перестану видеть Асины пальцы, скребущие по камню.
Но, думаю, у Саньки другие заботы. Вот землю вокруг деревни из-за туристического бума скупают — это да, это его волнует: скотину пасти становится негде, да и с дровами все сложнее…
— …и, главное, слышь, она ведь здоровая, кто как говорит, но не меньше козла размером, — говорит тем временем Санька. — Ее же всего по кусочку нужно, на всех хватит. Я слыхал, его вообще много нельзя есть, крыша съедет. А помаленьку — это же… Я знаешь что думаю? — Санька понижает голос, хотя вокруг на десятки километров никого нет. — Я ее закопчу — ну вот как маралятину — и отправлю… у меня два другана там, — ну, ты поняла, — мы с одним за одной партой сидели… Им-то вообще надо… Как ты думаешь, выйдет? Послать-то? Поди, пропустят?
Я деревянно наклоняюсь и треплю шею Караша, чтобы скрыть лицо.
— Не знаю, Сань, — бормочу я. — Не разбираюсь в этом.
Зря прячусь — Санька на меня не смотрит. Санька загорелся.
— Я вот думаю, поди пропустят, — оживленно говорит он. — Продукты ведь можно в посылки класть, мало ли, может, я говядины насолил, кто там разберет, правда?
— Наверное. — Я закусываю губу. — Только вряд ли им это поможет.
— Удача-то не поможет? Шутишь?
— Я слышала, освобождение от печалей. Не удача.
— Разве это не одно и то же? — Я отрицательно мычу. — Да ну, — отмахивается Санька. — Если тебе по жизни везет, то и печалиться не о чем, что, скажешь, не так?
Мне вдруг хочется спросить, сколько Саньке лет, и я прикусываю язык.
— Смотри! — хриплым шепотом орет Санька. — На два часа, рядом со снежником, ну же!
Я смотрю изо всех сил, но так, чтобы вовремя моргнуть: важно не смотреть на бошку, а то сплохеет. Но до осыпи, на которую показывает Санька, не меньше километра. Смешно даже надеяться заметить на таком расстоянии серое на сером, но я смотрю. Сумрачное пятно скользит по камням, но оно слишком темное и слишком близкое, и быстро становится понятно, что это всего лишь тень птицы. Я мигаю от света, и на фоне гольца плывут красно-зеленые светящиеся пятна. Это все движение, которое я могу увидеть.
Санька в нетерпении привстает на стременах. Его азарт передается Бобику, и тот дергается и рывками поджимает зад, готовый сорваться галопом неведомо куда. Проблема в том, что напрямую здесь не то что галопом — самым тихим шагом не пройти. Я лихорадочно рассматриваю склон, выискивая среди курумника и можжевеловых зарослей хотя бы намек на проход. Кошусь на Саньку — тот тоже шарит взглядом среди камней, то и дело вскидывая глаза наверх, туда, где движется невидимая для меня тень. Почти беззвучно шевелит губами: