Саспыга
Шрифт:
Я бы лучше осталась во дворе — мне всегда больше нравится во дворе, если только не льет, — но не спорить же. В единственной комнате сумрачно и почти прохладно — видно, стены дома не успели прогреться с ночи. Стол под серой от налета сажи клеенкой с вытертым рисунком, микроволновка, на кровать навалена груда спальников. Густо пахнет табачным и кедровым дымом, кислым потом, вареным мясом. Вряд ли Ленчик здесь живет, жить здесь невозможно. Так, ночует изредка.
Я протягиваю тент, и Ленчик отмахивается:
— На кровать пока брось, потом разберусь…
Он
Чай в огромной кружке — на белом фоне оранжевая с позолотой рябина, ультрамариновые листья; когда я была маленькой, из такой же пила моя бабушка. Печенье на потертом оранжевом блюдце с золотой же каемкой — я и не знала, что краска на такой посуде может протираться.
Ленчик нарочито шумно отхлебывает чай и с пристуком опускает на стол толстую красную кружку с рекламой растворимого кофе.
— Ну, говори, с чем пожаловала, — он упирается ладонями в колени, подается вперед. — Или ты просто в гости? Соскучилась типа?
— Ты же знаешь, и дня без тебя прожить не могу, — в тон отвечаю я. Ленчик ждет, и я, плюнув на дипломатию, бухаю, словно прыгаю в холодную воду (ледяную, пенную на камнях, розовую от крови из распоротой руки воду): — Там наверху саспыга ходит.
— О-о-о-о, нет, — Ленчик откидывается назад и машет руками, — ну уж нет, нетушки! Мне одного раза хватило вот докуда. — Он тычет темным пальцем в кадык. — Я дурак, что ли, опять лезть? Мало-мало не убился, забыла?
Я не забыла, я до сих пор вижу в кошмарах всадника, скользящего по крутой осыпи, и его запрокинутое лицо, опустевшее от ужаса. Ленчик улыбается во весь рот, и интонации у него — как будто речь идет о слишком бурной пьянке, но глаза не смеются. Глаза загнанные. Он отводит взгляд. Не то чтобы он боится меня — конечно, нет, — но я его напрягаю. Ему от меня неуютно, как будто он уже знает, что я попрошу объяснений. Заставлю вдаваться в подробности.
— У меня чуть крыша не съехала, пока я оттуда выскребся, — говорит Ленчик. Взгляд у него умоляющий: отстань, заткнись, — и я понимаю, что у меня язык не повернется разговаривать с ним напрямую. Я собиралась пробиться под броню его болтовни, но это все равно что вспороть живот испуганному зверю. Или наступить на него копытом — мимоходом, безразлично шагая по своим делам.
Но я все-таки делаю еще одну попытку — в обход, словно огибая болото.
— Мы с Санькой вчера ее чуть не взяли, — говорю я. — Из-под носа ушла.
Пристально вглядываюсь в его лицо: мелькнет ли одобрение? Досада? Но под маской глуповатого веселья Ленчик непроницаем. Может даже показаться, что он попросту пуст. Его рисунок начисто стерт о тропы, по которым он столько лет мечется без цели и смысла.
— Санька тот еще охотничек, — говорит Ленчик, — ты его байкам не верь, помню, поехали мы как-то
Я пожимаю плечами.
— Охотничек или нет, а я от нее метрах в десяти была. А я, знаешь, не охотничек.
— Ты тоже трепаться горазда, — отрезает Ленчик, и меня на мгновение окатывает волной нелепого жара. — Значит, вы с Санькой там вчера бегали? А подружка твоя где?
— Наверху осталась, — с деланой небрежностью отвечаю я и поспешно отпиваю чай. Может быть, это шанс все-таки вывернуть разговор на нужное… — Ты, кстати, как нас находил-то все время?
— Я? Вас? Находил? — Ленчик возмущенно выпучивает глаза. — Да я задолбался от вас — куда ни приду, там вы уже торчите, свободной стоянки не найти!
— Помогал нам… — говорю я почти жалобно.
— А что же, смотреть, как вы голодом-холодом шаритесь?
— Куклу принес!
— Какую куклу? — удивляется Ленчик, и я замолкаю.
Ленчик щурит и без того узкие, непроницаемые глаза, и в доме становится душно. Я вдруг отчетливо ощущаю, что заперта в тесном пространстве с человеком, которому не доверяю ни на грош, и даже кошусь на дверь. Из войлока, покрывающего доски, выступает совершенно обычный квартирный замок, и мне очень хочется, чтобы он был открыт. Но это не страх, это — тоска, как на мелком болоте: один неловкий шаг — и провалишься по колено, начерпаешь полные сапоги, все ненадежно, везде подвох. Ни слова напрямую, все сказанное — совсем не то, что имеется в виду, а ты сиди расшифровывай и не забывай, что, может быть, это вранье, не расслабляйся ни в единой реплике, а ошибешься — выйдешь неловкой, нелепой, бестактной дурой. Тоскливо. Противно.
Я рассматриваю Ленчика — тот снова весело суетится у чайника — и понимаю, что не могла пойти на охоту с Сычом и Мишкой по той же причине, по которой не хочу больше оставаться в избушке Ленчика. Одно дело — пасти вместе туристов, заниматься общим делом, понятным и прозрачным, и совсем другое — пойти наверх в обстоятельствах не таких очевидных. Договариваться с ними я могла, хотеть пойти — могла, но в последний момент увернулась бы аккуратно и незаметно. Чего проще — устроила бы так, чтобы Аркадьевна меня не пустила. Это все она, злая Аркадьевна, я так хотела, а она завалила меня работой, не могу же я ее послать!
Так почему я оказалась на охоте? Неужели саспыга уже тогда отравила меня, неужели достаточно было оказаться рядом, чтобы согласиться на это изматывающее, ноющее, как заноза, напряжение? Нет, было что-то еще. Был кто-то еще.
— Лень, тогда на охоте… кто еще был, кроме нас с тобой? — тихо спрашиваю я. — Мишка, Сыч, а третий?. .
Ленчик закатывается веселым смехом.
— Склероз одолел? Стареешь, ох, стареешь… Да Илюха это твой был, Илюха! Ты что, правда забыла?!