Счастье Раду Красивого
Шрифт:
Я погладил его по макушке, а затем взял за подбородок, заставив поднять на меня взгляд, и сказал с улыбкой:
– Скоро я совсем состарюсь, голос плоти станет тише, чем сейчас, и тогда попробую во всём покаяться.
– Скоро?
– Милко удивился.
– Но ты не стар, господин. И даже не в годах. Почему ты так говоришь?
Я подумал, что он льстит:
– Нет, твой господин стареет. Разве ты не видишь множество мелких морщин на моём лице? Не видишь, что в волосах уже блестят серебряные нити?
– Это ещё не старость. Это ещё совсем не старость, -
– Старость это немощь, а ты не немощен, - он смутился, его взгляд непроизвольно скользнул вниз и от этого юноша смутился ещё сильнее, потому снова посмотрел мне в лицо.
– Господин, верь мне, ведь твою немощь я почувствую раньше, чем ты сам.
Я был очень доволен - широко улыбнулся и даже беззвучно засмеялся, а затем повалился на постель. Возлюбленный в очередной раз оказался прав. Кто-то будто шепнул: "Раду, ты так привык считать себя мальчиком, что забываешь об одном важном обстоятельстве: не для всех ты мальчик. К примеру, для Милко ты мужчина, а как мужчина ты ещё совсем не стар. Это мальчики старятся стремительно, а мужчины - долго, поэтому и Марица не назовёт тебя старым".
* * *
Уронив голову на подушки, я сказал Милко, чтобы он погасил свечи, потому что пора спать. Пока сон ещё не пришёл, мне хотелось снова и снова повторять себе, что для всех любящих меня я мужчина, а не мальчик. Это несомненно было правдой, и вот почему одно событие, случившееся ближе к рассвету, в серых сумерках, стало для меня неожиданным.
Я проснулся, почувствовав, что надо мной, лежащим на спине, кто-то склонился, и этот кто-то тёплыми губами прикоснулся к моим, запечатлев на них осторожный поцелуй. Склонившаяся фигура через мгновение распрямилась, поэтому одеяло, прикрывавшее нас обоих, наполовину откинулось, и мне стало холодновато.
Не сразу удалось вспомнить, что я против обыкновения позволил Милко остаться на всю ночь, и теперь он, судя по всему, решил использовать случай, чтобы не дать мне выспаться.
Я уже собрался сказать, чтобы юноша перестал, как тот опять склонился надо мной и поцеловал уже не так осторожно, сильнее, а в поцелуе ощущалось нечто новое - цель, то есть Милко целовал так, как будто у него есть намерение овладеть мной.
Я почувствовал его желание, которое только-только разгоралось. Правда, этот огонёк был настолько слаб, что возникло сомнение, не почудилось ли мне, но затем послышался шёпот:
– Господин, а помнишь, как ты говорил, что будешь рад, если мы хоть иногда будем меняться? Помнишь, ты хотел, чтобы я обладал тобой?
– Да, - прошептал я в ответ.
– Тогда попробую сейчас, - сказал Милко.
– Ты ведь не будешь смеяться, если не смогу?
– Не буду, - ответил я, боясь произнести хоть одно лишнее слово, чтобы не загасить слабый огонёк.
То, что должно было произойти, не превратило бы меня обратно в мальчика, я так и остался бы мужчиной, и всё же мне предстояло непривычное для мужчины дело - превратить в мужчину другого человека. Пусть я сам этого хотел, но давно перестал ждать, что мне представится возможность, поэтому теперь пребывал в лёгкой растерянности. Меня застали врасплох.
– Ведь все эти меры особой чистоты нужны в первую очередь для предотвращения досадных случайностей. Если мер не принять, то проникающий вовсе не обязательно вымажется. Может, ничего".
А меж тем Милко на его счастье думал совсем о других вещах: раздевал меня, целовал, скользил ладонями по моему телу и часто клал голову мне на грудь, будто хотел слышать биение сердца.
Мне пришла в голову ещё одна приземлённая мысль: "Надеюсь, он не забудет, что перед проникновением должен хорошо подготовить меня и себя? Если подготовит не достаточно, постараюсь стерпеть. Главное, чтобы он сумел довести дело до конца. Остальное - пустяки, этому учатся со временем".
Милко ничего не забыл, однако избрал для соития такую позу, которую можно назвать сложной: он оставил меня лежать на спине, а сам, сев на пятки и придвигаясь ко мне, как нужно, дал понять, чтобы я положил ноги ему на плечи.
Мне хотелось посоветовать юноше выбрать что-нибудь попроще. К примеру, поставить меня на четвереньки, "в позу газели", как называл её Мехмед. Однако тут же пришла мысль, что мои советы умудрённого опытом человека могут не помочь, а повредить: поколебать у юноши уверенность в себе и в конечном итоге погасить всякое желание.
Я ничего не сказал и молча ждал, а между тем оказалась, что излишняя осторожность, которую Милко проявлял почти всегда, теперь как нельзя кстати. Вопреки ожиданиям я не почувствовал боли, а через некоторое время осознал, что испытываю удовольствие. У меня вырвалось несколько стонов, совсем не притворных, но закончилось всё быстро.
Милко судорожно вздохнул, освободился от меня и, подавшись вперёд, поцеловал в губы, без всякого желания. Как видно, он просто считал нужным это сделать, а затем, ни слова не говоря, улёгся на своей половине постели спиной ко мне.
Я накрыл юношу одеялом, но он даже не обернулся, чтобы кивнуть в благодарность. Казалось, что произошедшее отняло у него все душевные силы. Их не хватило бы даже на то, чтобы просто посмотреть на меня, а я лежал и гадал: "Понравилось ли ему? А вдруг отчего-то стало противно? Может, он сейчас решил, что больше никогда не станет повторять этот опыт?"
За этими размышлениями ко мне всё же пришёл сон, а следующее, что мне вспоминается, это яркое солнце, заливающее комнату. Я взглянул в ту сторону, где лежал Милко, и оказалось, что тот теперь повернулся лицом ко мне, положил ладони под щёку, смотрит на меня и улыбается:
– Господин, теперь для тебя кое-что изменилось, - сказал он.
– Теперь ты в постели не с юношей, а с мужчиной.
– Да, верно, - улыбнулся я.
– Теперь мы оба мужчины, - продолжал Милко уже серьёзно, - но всё остальное будет, как прежде? Ты всё равно мой господин, верно? И я должен тебе служить, то есть подчиняться?