Сделано в Японии

Каминаси Кунио

— Да, не позавидуешь вашей службе, Маэно-сан, — попытался подлизаться к таможенному начальнику Ивахара.

— Да мы не страдаем! — вдруг резко отрезал Маэно. — Вообще, Ивахара-сан, подводя итоги нашему дружескому обеду я бы хотел сказать вам вот что… Чтобы у вас не сложилось неправильного впечатления о деятельности, или, как вы теперь, наверное, думаете, бездеятельности всех моих сотрудников… Все, о чем я вам рассказал, ни в коей мере не свидетельствует о том, что мы плохо работаем или допускаем какие-то нарушения или что-то в этом роде…

— Помилуйте, Маэно-сан! — удивленный метаморфозой таможенника, всплеснул руками Ивахара.

— Маэно-сан, — тут уже я решил вклиниться, — боже упаси вас в чем — либо обвинять! Нам просто важно понять принцип, по которому могут действовать те, кто переправляет угнанные машины от нас в Россию, не более того!

— И тем не

менее, — явно не поверил нам с Ивахарой как-то вдруг посуровевший Маэно, — все, что я сказал, свидетельствует только об одном: о том, что полиция Отару и полиция всего Хоккайдо работает на низком профессиональном уровне и не может обеспечить нашим гражданам их личной безопасности, включая сохранность индивидуальных транспортных средств.

От этой внезапно прорезавшейся из уст Маэно канцелярщины нам с Ивахарой стало не по себе, и мы понимающе переглянулись.

— Поймите меня правильно! — продолжил свою обличительную речь Маэно. — То, что на российских судах могут вывозиться угнанные японские машины, прежде всего свидетельствует о вашей плохой работе, а не о моей, понятно?

— Маэно-сан, мы как раз здесь для того, чтобы поднять уровень нашей работы, — робко промямлил Ивахара.

— Вот и поднимайте! А то, что у нас у всех бывают мелкие недочеты и неточности в работе, то у кого их нет — все мы люди, и всем свойственно ошибаться. Иногда ошибаться…

— Незначительно ошибаться… — добавил я.

— Вот именно, незначительно! — победоносно сверкнул глазами посчитавший себя чемпионом мира Маэно. — Извините, друзья, но мне пора на службу!

— Да — да, конечно, Маэно-сан! — Я начал привставать следом за ним. — Еще только один вопрос: эти самые «пятьдесят три — сорок» у вас в управлении имеются, да?

— Имеются. Я же сказал: и в бумажной, и в компьютерной форме. А что?

— Если нам понадобится на них взглянуть, можно это будет сделать? — Я постарался смотреть на него как можно мягче. — Мало ли что… Так как, можно будет?

— Можно, только… — Маэно недоуменно пожал узкими плечами, — ваши же Гото, там, Ямада смотрели все. Но если приспичит опять, обратитесь к моему заму.

— Вы сказали, его фамилия Камеда?

— Да, Камеда Минору. Он у меня отвечает за документацию и оформление…

— Спасибо вам большое! — Я поклонился таможеннику и краем глаза заметил, как Ивахара изящным движением вытащил из пластмассовой подставки наш общий счет и направился к кассе.

Маэно оглянулся на стол, на пустую подставку для счета, понимающе кивнул и, даже не попытавшись расплатиться хотя бы за себя, двинулся к выходу. Ивахара расплатился за всех, и, пока метрдотель выписывал ему чек для возврата денег из бюджета отарского городского управления полиции, я поинтересовался у Китадзимы:

— Эту вашу таможню что, никто из Токио не трясет?

— Никому, Минамото-сан, ни до чего нет никакого дела, — вздохнул Китадизма.

— Так уж и никому?

— Приезжают какие-то инспекции раз в два года, но их чаше не в порту а в горячих источниках да в сусечных ресторанах у нас тут встретишь.

— Да? Все шито — крыто?

— Понимаете, Минамото-сан, план они выполняют. Надо, знаете ли, очень сильно постараться, чтобы с русским крабом план не выполнить. А что до вывоза машин, то раз все они подержанные, то по нашим замечательным законам пошлину за них платить не надо. То есть вроде как мы должны быть благодарны русским за то, что они нас от мусора избавляют…

— Едем? — Ивахара закончил объяснения с метрдотелем и присоединился к нам.

— Едем!

— Вы сейчас куда, Минамото-сан? К нам в управление?

— Да чего я буду вам мешать! — лицемерно заявил я. — Вы меня через Сакаимати провезите, ладно?

— Проблем нет! — кивнул Ивахара. — Вам куда в Сакаимати надо?

— В «Кентакки фрайд чикен»!

— Куда? — удивленно переспросил Ивахара и заглянул мне за спину, где официантка сгребала с нашего стола остатки весьма солидной трапезы.

— Не наелся я, Ивахара-сан, понимаете? — усмехнулся я.

— Как скажете! «Кентакки» так «Кентакки»!

На массивных настенных часах у выхода из ресторана часовая стрелка, сделанная в виде золотого раздвоенного языка дракона, упиралась в цифру три, а минутная извивающимся пузырчатым драконьим хвостом подползала к двенадцати.

Глава восьмая

Что меня всегда потрясает в моем друге Ганине — уж, казалось бы, столько лет его знаю, а все привыкнуть не могу — так это его уникальная способность к социальной мимикрии. Я так подозреваю, что в нем умер великий актер,

как какой-нибудь, скажем, Роберт де Ниро или, к примеру Александр Калягин. Когда мы начинаем с ним говорить о театре или кино, он настолько естественно рассуждает о том, как кому надо играть и как и кому играть совсем не следует, мне всегда кажется, что Ганин занимается не своим делом — не для того его неведомые мне родители в далекой, но всегда симпатичной мне Москве сделали, чтобы он перед нашими бестолковыми курсантами типа здешнего «сына собаки — женского — пола» Сомы кузнечиком прыгал и падежи им русские — невразумительные и абсолютно бессистемные — втолковывал. Хотя если честно, то лицедейство мне не по душе. Конечно, Ганиным в его актерском раже я любуюсь — наслаждаюсь — упиваюсь, но когда на службе перед моим дражайшим лицом какой-нибудь заезжий душегуб из Петропавловска — Камчатского или Александровска — Сахалинского начинает ломать ваньку, комедию и дрова, да при этом еще ломается сам, то мне стоит немалых усилий удержаться от того, чтобы не сломать ему чего-нибудь еще — типа переносицы или ключицы. А вот талантливый Ганин меня своими актерскими экзерсисами не раздражает, хотя я понимаю, безусловно, что это все оттого, что Ганин передо мной — да, между нами, и перед собой заодно — просто куражится или, как он любит говорить, «имеет свой кайф», а коснись чего, я бы тоже, может, его не пожалел бы…

Я так думаю, что именно эти уникальные хамелеонские способности позволяют ему хоть чего-нибудь да вдолбить нашей недалекой зеленой поросли, у которой на уме одни только «Плей — стейшены» и «Нинтендо». Он способен подстраиваться под любую аудиторию, подыгрывать ей и в конечном счете выуживать из нее то, что требуется ему самому. Его уникальная для наших не самых задвинутых на театре граждан педагогическая практика по системе Станиславского приносит свои скромные, но все — таки плоды. Я по этому случаю всегда вспоминаю тех двух литовско-еврейских бабушек, что выскочили из-за «железного занавеса» восемнадцатилетними стрекозками сразу же после изгнания из их Вильнюсов и Клайпед немецких фашистов, уцепившись за наших изголодавшихся по обильной женской ласке молоденьких атташе. Способны они оказались лишь на то, чтобы, как они утверждают, правдами, но всем нам давно понятно, что все — таки неправдами, оккупировать в центральной Академии японский полиции в Токио оба вакантных тогда места преподавателей русского языка для наших блюстителей порядка. И уже в течение сорока лет, сменив и гражданство, и мужей, они ничтоже сумняшеся втюхивают сотням проходящих через них доверчивых парней, отчаявшихся найти работу на гражданке, перлы типа «Разрешите вас арестовать?» или «Не соблагоизволите ли вы пройти со мной в ближайшую полицейскую будку?». А бедный Ганин здесь, в суровых условиях бесконечной хоккайдской зимы, затем должен суровым напильником своего гиперпрофессионального педантизма соскребать с наших скованных железным цементом магии первого учителя — иностранца, которому доверяешь потом всю свою жизнь и которым поверяешь всех последующих сэнсэев, все эти многослойные реликтовые наслоения юрского периода (Ганин утверждает, что у них в России есть актер по фамилии Юрский, а у меня все руки не доходят проверить в Интернете, правду он говорит или, что с ним регулярно бывает, заливает), чтобы не доводить до коликов потом на допросах своих подопечных, как тот же сержант Сома — своим бессмертным протоколом, который, кстати, я ему до сих пор не вернул.

Первое, что меня поразило, когда я, едва войдя в пропахшую прогорклым маслом «Кентакки фрайд чикен», увидел нового компаньона Ганина, был разительный контраст между абсолютно различными как в социальном, так и возрастном плане внешними данными этой странной пары и той удивительной коммуникационной близостью, которая от нее исходила. Со стороны казалось, что два миллиона лет знающих друг друга человека из праздности и лености зашли сюда погрызть хрустящей корочки с жареной курочки и обсудить чисто бытовые и сугубо приватные проблемы. Только мне было ясно, что солидный дядька, которому не так уже далеко до первого «полтинника», в дорогом сером пиджаке и при не самом дешевом «Картье» на левом запястье и остриженный по неистребимой российской моде последних лет под только что выпущенного на свежий воздух гладкой свободы рецидивиста двадцатипяти-тридцатилетний парень с несфокусированными глазами, в обтерханном, или, как я бы сказал, вспоминая вчерашнего Катагири, «брёхлом» джинсовом костюме без опознавательных фирменных знаков, с почерневшими, видимо, не от самой интеллектуальной работы мощными пальцами и извечно гнилыми сахалинскими зубами познакомились не далее как час — полтора, максимум — два, назад.