Сделано в Японии
Шрифт:
— Тридцать тысяч не добавишь, Такуя?
— Добавлю, конечно. — Я, не залезая в бумажник, прикинул в уме свои запасы наличности.
— Тогда лады! — обрадовался Паша. — Поехали!
— Поехали! — согласился с ним я.
— Э нет, Минамото-сан! — осадил меня Павел.
— Чего нет? — Такой поворот событий меня совсем не устраивал.
— Японцев я возить туда не могу! Ни под каким видом! Вас хоть и Олежка привел, вам туда дороги нет!
— Чего же мне делать?
— Можете здесь подождать — вон Олежке пособить «мясорубку» с «лаврика» снять…
— Ага, давай помоги мне! — обрадовался Олежка.
— Или вообще лучше домой езжайте! Чего вам здесь тереться-то без дела?
— А это далеко? — нетвердым голосом спросил бросаемый мной на произвол судьбы Ганин.
— За полчаса обернемся, — ответил Паша.
— Тогда, Такуя, ты езжай в «Викторию стейк» — знаешь, ресторан
— На чем это я туда поеду?
— Паш, ты меня на своей тачке за пэтээсками повезешь?
— Само собой! Вы, мужики, извините, но нам мараться и светиться с этим делом, сами понимаете…
— Вот — вот, — поддакнул ему Ганин. — Значит, Такуя, ты бери мою машину, а меня тогда Паша к ресторану на обратном пути подбросит. Лады, Паш?
— Без проблем! Отару — город маленький!
Ганин протянул мне ключи от «галанта», выстрелил мне в глаза своими пронзительными серыми льдинками, фамильярно подмигнул левой из них и жизнерадостно пропел в сторону Павла:
— Поедем, красотка, кататься!..
Глава девятая
Не скажу, что мне боязно было отпускать Ганина одного с суровым Пашей, но перманентное чувство ответственности за всех, кто со мной в жизни имеет дело, все — таки тянуло меня где-то в глубине моей сердечной мышцы и не позволяло хотя бы на секунду расслабиться и собраться с силами для предстоящих великих событий. Профессиональная интуиция подсказывала мне скорую развязку всей этой затянувшейся слишком уж надолго истории, и, — с одной стороны, я понимал, что без активного участия в ней моего друга Ганина не обойтись, но с другой — Ганин был сугубо штатским человеком, и если мне по службе полагается подставлять отдельные части своего тела под бандитские ножи и стволы, то Ганин делать этого вовсе не обязан. Конечно, с его в принципе мальчишеским характером всегда хочется приключений и острых ощущений. Однако осознавать то, что это не его любимые бесконечные голливудские «пострелюшечки» с обязательным счастливым концом, где Брюс Уиллис или Арнольд Шварценеггер сравнивают всех своих врагов с землей, не беря при этом никаких пленных, а реальная жизнь, далекая от сладкого Голливуда не только географически, упрямый Ганин отказывается. Мне, разумеется, приятно иметь такого друга, который понимает тебя с полуслова или часто вообще без слов, как только что у гаража «Сахкара», однако расставаться с ним и оставлять его Сашу вдовой, а Гришку с Машкой — сиротами в мои планы тоже пока не входило.
Поэтому я и попытался немножко задержаться возле «Сахкара» в ганинском «галанте», чтобы попробовать проследить за тем, куда повезет новоявленного лазутчика категоричный и деловой Паша, но у меня из этого ничего не вышло. Стоило мне остановиться около магазина, как с левого бока ко мне с визгом и треском тормозов подлетел ярко — желтый «Мицубиси—3000», и из правого переднего окна на меня сурово посмотрел все тот же категоричный и радикальный, не в пример своему бестолковому приятелю Олежке, Паша. Я попробовал разыграть на своем аристократическом лице удивление и непонимание, но он сурово указал мне пальцем в направлении северного выезда из города, покрутил тем же пальцем в воздухе, как бы задавая мне и моему «галанту» необходимые обороты, а из-за его левого плеча выглянул напряженно улыбающийся Ганин и по-детски помахал мне ручкой. Я тронулся с места, и всю дорогу, пока не доехал до первого перекрестка, в моих трех зеркалах заднего вида неподвижно желтело яркое пятно.
Я спустился к району Мерхен вдоль железнодорожной Эстакады, проехал мимо храма Суйтенгу, продрался сквозь толпу туристов, запрудившую магазинную улочку Сакаимати, у истока которой мы с Ганиным только что провели весьма плодотворные минуты в обществе словоохотливого Олежки, и выехал на перекресток Мерхен, где стоят знаменитые отарские паровые часы. Что в этих часах такого особенного, что влечет к ним ежедневно тысячи людей, я не могу понять вот уже сколько лет. Ну да, ну часы, ну высокие такие в английском, или, как любит поправлять меня энциклопедист Ганин, в викторианском стиле. Внутри у них якобы паровой котел, который, подобно паровозному свистку, каждый час подает куда надо пар, и часы противным, вызывающим тошноту и зубную боль, гудением сообщают всем в округе о том, что у них закончились очередные шестьдесят минут их отнюдь не бесконечной жизни.
На площади вокруг часов расположены основные отарские магазинные достопримечательности (иначе чего ради вообще сюда приезжать?): ужасно темные и огромные изнутри древние лабазы, где продают знаменитые отарские музыкальные шкатулки и всякую стеклянную дребедень, кучка ресторанов, кафе в
Благодаря буднему дню и бестолковому с точки зрения приема пищи времени суток (было начало пятого: обедать поздно, ужинать рано, а до завтрака еще о — го — го!) припарковался у ресторана без особого труда и зашел в практически пустой зал. В отличие от вчерашней сумикавской «Виктории» студентов здесь не было вовсе — сидели три кучки праздных домохозяек и одна пожилая супружеская пара — явно из туристов. Я почувствовал себя неловко. В силу неистребимой деликатности, привитой от рождения — или, как соскабрезничал бы в этой ситуации циник Ганин, еще до рождения — мамой с папой, мне всегда становится неудобно нарушать принятые у нас негласные правила общественного поведения, точнее, распорядка дня. Конечно, у нас нет такого закона, по которому сорокапятилетнему здоровому пока еще во всех отношениях мужику запрещалось бы в пятом часу элементарного вторника заходить без особого дела в самый что ни на есть стандартный ресторан, но все равно такое явление народу достойного потомка всесильных самураев и могущественных сёгунов вызывает у этого самого народа откровенное непонимание и скрытое осуждение. Ведь где должен быть во вторник, на исходе светового дня мужик? Правильно: на службе — «сверлить иену», как не без видимого удовольствия сказал бы живущий спокойно уже не первый десяток лет на нашей грешной земле безо всяких предубеждений Олежка (надо, кстати, не забыть выяснить его фамилию и сообщить Нисио про Федота). А тут я этаким гоголем — моголем заваливаюсь в ресторан среди бела дня, заказываю для вида дохлый салатный бар и горячий «дринк — бар», наливаю себе горячий кофе, усаживаюсь у окна лицом к порту и начинаю ждать у моря погоды, испытывая при этом на своей чувствительной коже презрительные взгляды едоков и официанток.
Чтобы скоротать время, я позвонил домой. К домашнему телефону никто не подошел, и я набрал номер мобильника Дзюнко. Она долго не брала трубку а когда наконец нажала на том конце на требуемую кнопку, бросила холодно:
— Чего тебе?
— Как вы там? — заискивающе начал я.
— Мы ничего, а ты? — полушепотом произнесла Дзюнко.
— Я тоже ничего…
— Ты где?
— В Отару?
— Все еще в Отару?
— Ну так получается…
— Это по русскому матросу, да?
— Откуда ты знаешь?
— Сегодня утром по телевизору в новостях сказали…
— Да, по нему в принципе. А ты чего шепотом говоришь?
— Как чего? Мы же на музыке! Сейчас Морио пиликает, а потом — Норико будет…
Черт побери, как же я забыл! Сегодня же вторник — значит, Дзюнко повезла детей на ненавистную им скрипку. Три года назад мои замечательные тесть с тещей решили вдруг, что нашим детям и их, стало быть, внукам непременно надо стать великими скрипачами. Тесть купил где-то в своей родимой Йокогаме, куда он без конца гоняет из Саппоро в командировки и где у них даже осталась небольшая трехкомнатная квартирка около Китайского квартала, две якобы итальянские скрипки (хорошо хоть не стал убеждать, что это Страдивари или Амати!), и теперь Дзюнко, как проклятая — заклятая, должна по вторникам и пятницам сразу после школы возить детей к частному сэнсэю, заставлять их мучиться по сорок пять минут каждого, сама мучиться полтора часа в сумме от непотребных звуков наших дражайших Паганини, да еще отваливать за это коллективное семейное мучение сэнсэю каждый раз пять тысяч иен, которые, сколько ни ищи, на дороге не валяются.
— Ладно, Дзюнко, извини! Я попозже перезвоню!
— Так вечером появишься? — уже не таким злым шепотом, как в начале разговора, поинтересовалась она.
— Не знаю пока, но к пятнице точно буду!
— Ты говорил, к субботе, — парировала моя ехидная жена.
— Надеюсь все планы досрочно выполнить!
— Ладно, выполняй! Целую!
— Целую!
Я сделал второй заход к «дринк — бару» и заодно выглянул через стеклянную дверь на улицу: пресловутые паровые часы показывали двадцать минут пятого, что означало истечение контрольных тридцати минут, отведенных моим сознанием под поездку Ганина за пэтээеками. А окончание какого — либо контрольного срока всегда порождает во мне беспокойство, если запланированные на этот срок дела не выполнены до конца. В данном случае Ганин до сих пор не вернулся, как хотелось бы, и я потихоньку начал закипать вместе со стеклянным чайником для приготовления кипятка, который стоял на стойке «дринк — бара» и которым посетители могли заваривать в своих чашках разнообразные чайные пакетики, помещенные рядышком в изящные плетеные корзиночки.