Сделай мне больно
Шрифт:
– Обратно с сексом к людям лезешь? А барабан свой бросил? Вот цыганы сейчас укатят, будешь на кастрюле тогда играть!
Дауна как ветром сдуло.
– Тоже мне лабух!
– Солист присел напротив.
– Лопух, а не лабух.
– Я вам не помешаю? Все степь да степь... Страна не очень интересная.
– Мне нравится.
– Наверное, первая у вас?
Александр кивнул.
– Тогда понятно. Тогда это, как первая любовь.
– Любовь? Не знаю... Скорей, как первая измена.
– А разве вы женаты? Я-то, слава Богу, холостой. И для меня Италия была, как
– Вы были в Италии?
Солист печально улыбнулся.
– Самому не верится.
– А как вам удалось?
– По линии профсоюза. Купил путевку.
– И все?
– На производстве это проще. Предполагается, что гегемон заслуживает больше доверия. У меня там ставка только в самодеятельности, но льгота, как на весь рабочий класс. В январе неделю был в Финляндии. Знаете? Не показалась. Белое безмолвие. К тому же, сухой закон. Представляете? Зима, и не согреться!
– А Италия?
– Ну, что вы... Никакого сравнения. Там неожиданность на каждом повороте.
– То есть?
Солист посмотрел в окно и вспомнил.
– Едешь, например, по автостраде, вдруг дорога вбок. А на ней, прошу прощения, член. Огромный! Прямо на асфальте нарисован. В виде, значит, указателя.
– А куда?
– Так и осталось тайной. Нас мимо провезли...
– Он помолчал.
– Я вас не шокировал? На самом деле, мне не то хотелось выразить. Я все, наверное, опошлил. Но как расскажешь первую любовь? Италия! Там все не так. Там жизнь, вы понимаете, ключом...
Монисто на цыганке в тамбуре уже зажглось червонным золотом.
Не только солист - все в вагоне смотрели в окна левой стороны. Лоснились набрякшие темной кровью лица Шибаева и Нинель Ивановны - они в открытую, при всех, дремали голова к голове. Очки на Комиссарове, спящем сидя и с открытым ртом, пылали, отражая закат; язык же был нехорошо обложен. Хаустов, бровь выгнув, читал научный американский "пейпер-бэк"; на глянцевой обложке карта в трещинах изображала распад Советского блока.
Обложка книги Иби, изданной в Москве официально, была обернута в последний номер "Magyar Nemzei" - собственноручно автором, который хотел остаться инкогнито, а сейчас пытался угадать реакцию своей первой зарубежной читательницы по выражению ее губ. Чувственных и без помады, как у Мамаевой, подмигнувшей Александру над журналом мод. А ушки малолетних "звездочек" алели нежно напросвет. И это длилось - мгновение - как назревание слезы невыразимости на реснице солиста "Веселых ребят" - пока на обратном пути из буфета Дядя Гена не рухнул в проход. Хотя и без баяна - со страшным грохотом.
И хохотом.
– Вот абрикосовка у них! Еб-бическая сила! А пьется, что твое ситро. Сам, сам - благодарю...
Скажите ближнему, что появился на лотках банат - гибрид банана и граната - а мы с тобой еще не пробовали, и вам, скорей всего, ответят без энтузиазма: "Надо б..."
Отчасти европейцы, что, собственно, мы о Европе знаем? Даже того не сознаем, что между Западной Европой и Восточной есть Средняя - единая в противоречиях земля других людей: не только подаренная союзниками в Ялте Сталину зона
Так вот, извечный райский фрукт раздора этой неведомой Европы (Средней), он же и плод достигнутого в нашем веке согласия - земля Банат.
Столица того, что от Баната этого осталось на юге Венгрии, их встретила вполне достойно: автобус, забравший на вокзале Сегеда элиту поезда Дружбы, остановился перед барочным дворцом отеля в зареве красной неоновой вывески: "Tisza"?.
Флаги различных стран, включая звездно-полосатый и наш, а также две-три машины с номерами местным, югославским и австрийским, украшали колоннаду портала.
Комиссарову все это сразу не понравилось:
– Что за космополитический бордель?
Привратник в самой настоящей ливрее с пальмами и галунами открыл им и попятился.
В фойе было так ярко, что Александр прищурился. Люстра сверкала; стойка - торжественная, как кремлевская трибуна, но намного шире - натерто сияла старинным красным деревом; за ней, на верхней полке ящика с ключами, поблескивали обложки западных журналов.
Человек за стойкой был в бордовом сюртуке. На лацканах по паре вышитых скрещенных ключей. Его медальное лицо с роскошными бакенбардами а ля Кошут не дрогнуло и мускулом при виде багажа и постояльцев, но выдали остекленевшие глаза. Ударник "Веселых ребят" сунул ему пять (и Кошут от изумления пожал), после чего, ткнув пальцем на обложку журнала "Stern", велел подать себе для ознакомления сию однографию и тут же, не отходя от кассы и слюнявя палец, начал без уважения листать. Пожалуй, не считая Иби, но включая и Шибаева с Хаустовым, даун был единственным, кто не померк при радужно-слепящем свете хрустальной люстры; ему-то было все едино: что барак, а что дворец. Он разницы не сознавал, имея на ладони единственную линию существования. Простосердечно принимал все, как оно в жизни приходило.
Тогда как Комиссаров в неадекватности приема заподозрил изощренный умысел.
Картонный ящик с водкой после Дебрецена полегчал, но одному Александру все же не в подъем. В четыре руки они поднялись на второй этаж и внесли водку в отведенный им апартамент.
– Ты видел эти потолки? Ну, русофобы...
– Отчего ж?
– Роскошью брата нашего садируют.
Александр отпал на шелковое покрывало и закинул руки. Расписной потолок был увит по периметру золочеными гирляндами, а из синих венков между ними взирали окрыленные не то ангелы, не то амуры.
– Форма садизма, - произнес он, - не лишенная приятности. А ужин в номер можно заказать?
Но у соседа, верно, язва разыгралась.
– Мадьяры, они с фантазией по этой части. В крови у них садизм. Под турками недаром побывали...
Он пустил воду и стал намыливать руки. Хоть и с амурами, но номер был без ванной, только у входа умывальник.
– Они под турками, мы под монголами, - напомнил Александр примирительно.
– Что ты хочешь сказать?
– Что общего немало.