Секция плавания для пьющих в одиночестве
Шрифт:
Ему казалось любопытным само отношение Ани к художественной литературе. Очевидно, к книгам на нижних полках Аня реже всего притрагивалась. Мара справедливо размышлял, что с ее стороны это был тонкий ход — оставить их там, вроде бы в основе всей мрачной коллекции, но в то же время вытеснить их на окраину, как наименее необходимые для ее работы. Получалось, что Аня стеснялась отправленных в ссылку классиков, даже пренебрегала их странными, неприменимыми к повседневной жизни строчками… И уж если к текстам именитых и великих Аня так относилась, то что она думала об инфантильных творческих
Мара вообще-то мало читал прозу. У него, правда, были периоды, когда он увлекался рыцарскими романами, потом — философией, битниками и гонзо; был еще «тибетский период» и быстроугаснувшая страсть к восточной классике; в детстве и ранней юности любил Кинга и Лавкрафта, еще почитывал тонкие истрепанные книжки Ремарка из домашней библиотеки матери, но последние полгода в руки книгу не брал, не считая редких подглядываний в анатомический атлас и еще в нечто по современному искусству, купленное в «Гараже». Так что, в основном, если он что-то и читал, делал это без разбора — что попадалось в руки. Кое-что он ухватил, но многое из того, что, по общему мнению, должен знать каждый образованный человек, прошло мимо него. Заблуждений на этот счет у Мары не было — начитанным человеком он себя не считал и, в общем, был уверен: даже делая большую скидку, не о чем было интеллигентной старомодной Ане с ним поговорить.
— Есть хочешь? — спросила Аня, не обернувшись.
— Я бы выпил, — честно сказал Мара.
— Вино в холодильнике.
Встал он не сразу. Лениво повернулся набок, не с первого раза нашел ногами тапочки. В дверях остановился. Посмотрел на Аню, успешную несчастную женщину, свою вторую мать; он хотел бы уметь сделать ей приятно, чтобы как-то уменьшить ее страдания.
— Слушай, если хочешь, я тебе полижу.
— Не надо, Мара, — ответила Аня, закашлявшись. — Все нормально.
— Ладно.
Он как-то безразлично покрутил блестящую ручку двери, а потом вышел в коридор.
На кухне он был окружен хромированными поверхностями. В них отражались строгие предметы, к которым почему-то не возникало желания прикасаться. В стеклянной трубочке с песком покоились ножи, бездушно сверкая металлическими рукоятками. Это были ножи особой породы — ножи-обыватели. Неведомо им было преступление над дешевыми сосисками, неизвестно падение на липкий пол и ковыряние в ржавеющей раковине. На Мару ножи в аниной кухне действовали угнетающе. Мара любил свои жалкие, искореженные и вечно чем-то заляпанные домашние ножи той дикой любовью, какую Жан Жене, вероятно, питал к трупам своих ласковых убийц. И точно так же, как Жан Жене, Мара иногда брал свои ножи в постель, потому что с ними ему было проще уснуть.
Он подошел к окну, но и вид закрытого зеленого двора не мог его успокоить. Этот двор тоже был слишком опрятен и бездушен. Из окон над такими дворами не выпадают люди. Под ними растут живые цветы, которые никто не срывает, за ними следит садовник, и ходят молодые женщины с ковриками для йоги под мышкой и с телефоном в руке. Печальное зрелище покоя и порядка
Как раз теперь подступал спокойный летний вечер, обещая сытость и скуку.
Вскоре Аня вошла вслед за ним на кухню. Она остановилась на пороге, сомкнув руки на груди, и посмотрела — с нежностью и отчаянием — на его сгорбленную спину. Конечно, ей снова все придется делать самой. Из шкафа она достала два бокала, взяла бутылку болгарского ежевичного вина с волнистой подставки из холодильника.
— Сколько это будет продолжаться? — спросила Аня, наполняя бокалы.
Мара молча следил за ее движениями.
— Тебе нужно заняться своей жизнью, Мара. Больше года прошло.
Она села за стол и отставила бутылку в сторону. Сегодня в уголках ее губ отчетливо и тоскливо проступили морщины. Может, она мало спала. Или так казалось из-за слишком яркого освещения.
Мара сел напротив нее.
— Ты опять хочешь меня пристроить? Я не собираюсь больше работать.
Она покачала головой, достала из пачки тонкую сигарету и закурила. Обычно она не курила в квартире.
— Мы не всегда будем вместе.
— Я знаю.
— Просто в последнее время… ты меня беспокоишь, Мара, — сказала она осторожно. — Что с тобой происходит?
Всегда и во всем Ане хотелось докопаться до сути и исправить непоправимое, избавить Мару от какого-то таинственного врожденного изъяна. Он взял сигарету и посмотрел на тлеющий огонек. Потом пожал плечами.
— Ты же знаешь, я не могу рисовать.
— Это пройдет, — сказала она и взяла его за руку. — Ты снова сможешь, когда твои внутренние воды успокоятся. Пока я с тобой, ты можешь заниматься чем хочешь.
Мара не нравились эти разговоры. В такие момент он чувствовал себя особенно уязвимым.
— Какая разница? Я никогда не рисовал ничего хорошего.
— Это неправда, мне нравятся твои картины. — Она выпила. У нее были красивые губы, и цвет вина был красивый, рубиновый, мрачный. — Ты обещал подарить мне одну из своих работ, помнишь?
Мара поморщился.
— Помню.
Они помолчали. Одним глотком Мара выпил половину своего бокала. Бокал был наполовину пуст, но Мара знал, что это ненадолго. Аня снова заговорила первая:
— У меня есть хороший знакомый, я о нем говорила, это старый клиент моего мужа, помнишь? Мы давно дружим… семьями. Он разбирается в искусстве, действительно разбирается. А его жена в конце девяностых занималась, — на этом слове она будто споткнулась, — молодыми художниками. В общем, они давно присматриваются к этому бизнесу, у них есть какие-то связи в галереях… — Аня вздохнула, увидев, что Мара закрыл глаза. — Если хочешь, я могла бы узнать, ради тебя. Мне правда не будет сложно.
— Не хочу.