Секция плавания для пьющих в одиночестве
Шрифт:
Ночь, а точнее ее мрачная кульминация (приблизительно с часа до трех), — время сомнений и вопросов без ответов. Несколько раз он переворачивал подушку и крутился под одеялом, словно пытаясь вытряхнуть из себя ненужные мысли. Когда Мара наконец заснул, ему снились кошмары.
Утром он проспал будильник и выскочил из дома не причесавшись, чуть не оставив на придверной табуретке ключи.
На Ярославском вокзале он забежал в последний вагон электрички, и за ним тут же захлопнулись двери. Поезд тронулся с места. В тамбуре вполне ожидаемо воняло «ягой» и бомжами. Мара дернул тяжелую дверь и прошел из тамбура в вагон. Людей туда набилось множество, пахло сыростью и потом. Старухи сжимали клетчатые сумки, выглядывая угрюмо из-под своих платков, а мужчины с портфелями и женщины — все в серых и неприглядных одеждах — стояли в проходе.
Мара посмотрел в окно и увидел свое темное отражение: увидел свои взлохмаченные на затылке волосы и лопнувший в глазу сосуд. Ему было неожиданно хорошо: он ничем не выделялся из толпы других пассажиров, он был одинок и тоже не хотел, чтобы его трогали.
Постепенно толпа редела. Люди выходили на маленьких станциях группами, а заходили только поодиночке. Когда поезд выехал из Москвы, в вагоне осталась только какая-то дюжина стариков. Мара занял освободившееся место у окна и стал смотреть на проносившиеся мимо прикрытые снегом поля, неосознанно отсчитывая хмурые деревянные столбы. В городе этот нерешительный снег обречен сойти, но здесь, в безлюдных низинах, есть вероятность, что он пролежит уже до весны. Мару убаюкивал неспешный стук колес и кажущееся движение провисавшей между столбами волнистой линии черных проводов. Погружаясь в дремоту, он думал о том, как велико развернувшееся перед ним пространство и как естественно и объяснимо его одиночество.
Мара сошел на нужной станции и пошел по платформе к переходу. Но еще прежде чем он ступил на землю, смешанную с асфальтом, он услышал вдалеке тревожный колокольный звон. Должно быть, та самая церковь, о которой она писала…
В запасе у Мары было достаточно времени до встречи, но почти сразу, выйдя в деревню, он столкнулся с проблемой: срезать путь по автопешеходному мосту, заранее отмеченному им на карте, и перейти на другую сторону реки оказалось не так просто, — оказалось, мост был закрыт на ремонт.
Другой ближайший мост был как минимум в километре, но дойти до него вдоль реки не удалось — очень скоро Мара уперся в забор какого-то заброшенного предприятия, и ему пришлось повернуть обратно. Денег на такси уже не было — ему хватало только на обратный билет на электричку. Неприкасамый запас денежных средств в размере пятисот рублей он твердо решил оставить на случай непредвиденных обстоятельств.
Обходя эту неприятную водную преграду, он думал о том, что бесконечность для русского человека — это дорога, или, если точнее, — почва. Вода в таком случае, если продолжать эту мысль (Мара не мог так просто оставить эту мысль, мысль о воде, в покое), является границей, прерывающей почву; то есть вода по своей сути чужда русской ментальности. Мара вспомнил что-то из философа Дугина — о людях суши и людях моря; тогда русский человек, конечно, — человек суши, мха, целины и тумана: он исторически растворен в каком-то эстетико-психологическом бледном мареве пораженчества, в «плаксивой эмоциональности», если цитировать Лимонова; вечно тянется перед русским человеком дорога за тридевять земель, на которой предстоит ему износить столько-то пар железных сапог, — и не остановится он, наверно, до тех пор, пока не забудет свою землянку, свое разбитое корыто, и не выйдет наконец к синему морю, где до самой смерти будет высматривать золотую рыбку…
Кое-как Мара вышел на неотмеченную на карте дорогу, настолько разбитую и неровную, что ее едва ли можно было назвать асфальтированной. Оставалось только идти по этой дороге через деревню, по возможности держась нужного направления. Как назло, интернет ловил плохо, и навигатор упрямо указывал положение Мары где-то на середине реки.
Деревня, по которой он шел, была в низине и наполовину погружена в болото. По обе стороны дороги, на некотором расстоянии друг от друга, были разбросаны осевшие и кривые
Несколько раз дорога виляла по оврагам, выложенным старыми досками. Мимо Мары проехала «Нива», из которой доносился вульгарный и громогласный русский шансон. Впрочем, машина ехала очень медленно, с трудом преодолевая глубокие ямы, из-за чего почти с минуту они двигались с одной скоростью. Мара дважды услышал припев из открытого окна автомобиля, и от этого ему стало совсем грустно. Он даже подумал: «Что я здесь делаю?» Мара уже не казался себе бедным рыцарем, спасителем девушки из высокой башни. Нет, в этом нагромождении деревянных домов он был всего лишь городским тунеядцем, ежиком в тумане, бредущим в страхе по обочине вдоль поваленных заборов, за которыми только теплицы и перекошенные временем, напитанные говном крестьянские нужники.
Итак, Мара спрашивает себя, что он здесь делает. Мара этого не осознает, хотя подсознательно чувствует, что его поиск любви или, по крайней мере, его поиск желания любви в этом бессмысленном путешествии — всего лишь поиск причины для полного отчаяния, обретя которое, он наконец сможет, как будто очистив совесть, пойти под воду. В этом, конечно, есть какая-то женственность, вернее, добровольное принятие своей пассивной роли: трагедия кажется ему сладкой — но только до тех пор, пока он признается себе в самой возможности этой трагедии. Вот и теперь, затеяв игру, в которую он боится посвятить сам себя, он идет через мелкую реку, и ему хочется думать, будто на дне реки под слоем ила прячется неразорвавшаяся бомба или — вдруг — труп летчика-камикадзе с угрем, копошащемся в пробитом черепе.
На одном из мостиков, на котором хватало места только на одну машину, Маре пришлось прижаться к самому краю деревянного настила, лишенного поручней, чтобы пропустить «Ниву» вперед. Преодолев мост, машина остановилась, и водитель несколько раз ему просигналил. Мара тоже замер, испуганно и нечаянно, по привычке, отрицательно покачал головой. «Нива» постояла еще несколько секунд, потом дернулась и укатила с ревом вперед по уже относительно ровной дороге. Только тогда Мара догадался, что его могли бы подвести хотя бы до края деревни, и он пожалел, что отказался ехать. Больше по пути он никого не встретил.
Когда он добрался до большой дороги и вышел к мосту, солнце скрылось за тучей, и уже где-то за спиной опять звенели колокола — на этот раз далеко и печально.
Незаметно, без всякого разбега, начался противный дождь со снегом. Мост был длинный и грязный; здесь уже было какое-то движение машин, поэтому Маре приходилось то и дело прижиматься к ограждению. И все же деться было некуда, и его облили этой грязью.
Вскоре после моста Мара свернул с основной дороги на маленькую дорожку, уводящую в лес; у поворота он разглядел неприметный указатель на санаторий: этот знак был покрыт вмятинами от пуль — вероятно, кто-то стрелял по нему из пневматического ружья. Этот исколеченный знак окончательно прикончил в нем хорошее настроение. Поднимаясь по подъездной дороге на холм, вилявшей по хвойному лесу, Мара выбился из сил. Наконец он вышел к большим воротам и увидел за ними два пятиэтажных корпуса, похожие на два серых обрубка скалы, поднявшихся из земли. «Странно, — подумал Мара, — но эти дома как будто должны были быть здесь всегда, так они казались к месту; словно вокруг них вырос лес, а дорога сама собой вытекла однажды, давно, из ворот вниз, к подножию холма…»
Он замер перед воротами, пытаясь успокоиться. То ли от свежевого воздуха, то ли от волнения, у Мары закружилась голова.
Глава 8. Встреча
В назначенное время Лиза ждала его приезда у ворот, возле домика для охраны, прямо перед табличкой «Санаторий Сосны». Сердце билось в груди часто и громко, как будто она собиралась совершить преступление. Ее осуждали молчание старых сосен и грозный лечебный корпус, нацеливший на нее восемь пустых оконных глазниц (некоторые стекла были матовые, и казались особенно пустыми). Сейчас Лиза так чутко восприняла это обступившее со всех сторон молчание: Мара станет первым незнакомцем, которого она впустит к себе, в это место, которое, хотя и вынужденно, уже стало ее вторым домом или, скорее, второй тюрьмой.