Секция плавания для пьющих в одиночестве

Карин Саша

Мара вяло изучал родинку на подъеме ее левой груди, не до конца прикрытой шелковым халатом.

— Ладно, — сказала она раздраженно. — Иногда ты просто невыносим.

Проследив его взгляд, Аня раздраженно захлопнула халат. Она сжала пальцы на бокале и постучала краем донышка по столу. Ноготь на указательном пальце ее правой руки был обломан, — теперь Мара смотрел на него, — и вид этого обломанного ногтя привел Мару в ужас. Он больше не мог здесь оставаться. Словно некий лимит сегодняшнего посещения был уже исчерпан. Он никогда не мог оставаться у Ани надолго: ему было тяжело терпеть присутствие чужого, непонятного человека. Только одиночество спасало его от тревоги.

Мара поерзал на стуле, потом не выдержал и встал из-за стола.

Она косо на него посмотрела, не повернув головы.

— Уже уходишь?

— Да, поеду, — сказал он тихо. — Надо кормить кота.

У него был готов этот предлог, чтобы уйти. Он смотрел себе под ноги, боясь заглянуть Ане в глаза.

— У тебя есть деньги?

Мара ждал этого вопроса, и вот он прозвучал. Не дожидаясь его ответа, она залпом допила вино и вышла в коридор; Аня привыкла решать все сама. И она всегда уходила в такие моменты. Никогда не доводила до настоящей ссоры.

Мара стоял в центре этой светлой кухни и слышал, как она роется в сумочке. Он думал, что сегодня она, вероятно, допьет эту бутылку одна.

— Знаешь, Мара, мне будет спокойней, если ты сделаешь мне копию ключей от квартиры. Так мы могли бы видеться чаще, и мне не придется переживать, когда ты наконец загонишь себя в такую глубокую нору, из которой самостоятельно не сможешь выбраться.

Она начала быстро и сбивчиво говорить в коридоре, но вернувшись на кухню, попыталась придать себе решительный вид. В ладони у нее были деньги. Мара коснулся их взглядом и рассеянно кивнул.

— Вот и хорошо, — сказала Аня и выдавила из себя улыбку.

Ей захотелось погладить его по голове (как щенка? как ребенка?), но вместо этого она все же пересилила себя и поцеловала его в губы.

~ ~ ~

2016, осень.

Больше суток они не списывались. Мара не писал Лизе, а Лиза не писала Маре. Стоя перед мольбертом очередным бесплодным вечером, он притворялся, что поглощен работой. Но на самом деле он ждал новой весточки от нее. Аня тоже, как назло, давно ему не звонила. Непривычная нежность копилась внутри Мары, и он не знал, куда бы ее выплеснуть.

Когда нет денег и некому открыть душу, лучшее решение — заставить себя работать. Сублимация — старый приятель любого творческого человека. Но не так-то просто найти силы и прикоснуться к чистому холсту… На какие только ухищрения Мара не шел ради первого мазка. Он, по натуре не суеверный, теперь крутился перед девственным листом, как шаман, пытающийся вызвать дождь правильным положением тела. Он надел «счастливые носки», поставил чашку с кофе строго на отмеченное разводами место на столе перед компьютером, включил «нужную музыку»… Все было бесполезно. Солнце укатилось за завод на горизонте, и пришлось включить свет. Спустя час или около того Мара все же заставил себя, призвав все свое мужество, вывести на холсте контур яйца. В тот самый момент, когда он уже доводил линию, после которой пришлось бы опять стоять в мучительном ожидании, на столе завибрировал телефон.

Она.

Мара кинулся к телефону и открыл мессенджер, от волнения не с первого раза попав пальцем по ярлыку приложения. Лиза прислала ему изображение. Это была фотография, на которой он сразу распознал силуэт ее худых ног, обтянутых джинсами. Она сидела на скамейке в какой-то беседке, придавив кроссовками горку потемневших листьев. Там, на ее фотографии, было темно и слякотно. Только маленькая вспышка камеры осветила маленькие лужицы и черточки мокрого снега у выхода из беседки. Вместо подписи Лиза оставила смайлик — три капли. Что это значит: слезы? Нет, наверно, все-таки дождь…

Мара упал на кровать и прислал ей смайлик в ответ — голубого кита с маленьким фонтанчиком брызг. Тут же он увидел, что она прочитала сообщение. Он подождал несколько минут, но больше от Лизы ничего не пришло.

~ ~ ~

Каждый раз, когда кончались деньги, а Ани не было рядом, работа удивительным образом сама

находила Мару, как плесень в его ванной комнате находила сырые щели и трещины для размножения. Он, впрочем, никогда не был слишком рад работе. Обычно ему нравилось состояние, в которое приводило его безденежье и пустые карманы, — почему-то он особенно чутко ощущал свободу только когда страдал. Мара всегда был фанатичным бездельником, он им родился. А теперь, когда собственная жизнь не представляла для него ценности, он ни секунды не раздумывая готов был пожертвовать и оставшимся комфортом, только бы не искать работу. Устройство собственной жизни его не интересовало; это было как будто ниже его достоинства, он не видел смысла в самих попытках что-то предпринять. Короче говоря, Мара считал себя фаталистом.

К счастью для него, как и для многих других бездельников, в России пока еще можно было прожить вообще без денег: например, не оплачивать коммуналку годами (в первую очередь самым злостным должникам отключали телефон, а на случай отключения света можно было в крайнем случае воспользоваться свечами, которые хранились «на черный день» на родительских антресолях любых, особенно самых бедных российских квартир).

В общем, когда кончались деньги, нужно было только переждать голод первых и самых тяжелых дней. Бывало, в темноте, кутаясь в одеяло, Мара мечтал о хрустящих куриных крыльях полковника Сандерса или о двух поджаристых котлетах, зажатых между мягкими булочками «Биг-Мака». А ведь мяса он давно уже не ел — он отказался от него по этическим соображениям. Но в первые сутки голодовки всегда мечтал о чем-то для себя запрещенном: ему хотелось насыщаться, как первобытный человек, вгрызаясь зубами в плоть и обгладывая кости. Это был настоящий, истинный голод, который как будто очищает не только внутренности, но и мысли (хотя это впечатление и обманчиво, ведь даже в анорексии может иногда примерещиться воздержание, извращенная духовная худоба). Иногда Мара уступал в схватке со своим голодом и рылся ранним утром по кухонным шкафам, чтобы пожарить какие-нибудь постные лепешки на воде. Но стоило набить желудок этой безвкусной дрянью, как голод вскоре возвращался снова, и отсчет приходилось начинать сначала. Но Мара знал, что вскоре тело все же сдастся, уступит, когда желудок окончательно опустеет, и тогда его захлестнет волной сонливости и полного безразличия. Именно это состояние пустого желудка и головы нравилось Маре: он мог часами лежать неподвижно, без сил, раскинувшись на матрасе, и думать, думать, ни о чем не переживая, просто уставившись в потолок.

Но теперь все было по-другому. Играла музыка, и заслушанные до дыр песни оставляли в пустой голове предсказуемый и отчетливый след, с небольшим запозданием, как линии за самолетом в ясный день. За дверью комнаты выл голодный кот, изредка попадая в тональность. Мара лежал с любимым перочиным ножом в руке, ковыряя полусознательно уголок прислоненной к стене незавершенной работы (особенно неудачной, которую он не хотел видеть), и все его мысли в этот момент занимала Лиза. Мара надеялся, что она снова даст о себе знать. Больше недели они уже вели диалог (в последнее время — не такой насыщенный), и Мара ждал ее сообщений, и сердце его билось чаще от постоянного ожидания, даже когда он лежал мертвецом на подушке или скользил по полу в коридоре, на кухню и обратно.

В общем, бездействие вдруг потеряло для него свою прежде бесспорную ценность, ожидание ответа не могло иметь ничего общего с мечтательной скукой. Мара готов был поставить под сомнение даже свое одиночество и раздумывал над чем-нибудь дерзким, отчаянным: например, он мог бы предпринять вылазку, поехать к Лизе, если удастся достать денег; посмотреть на санаторий, о котором она писала так много плохого и чуть-чуть хорошего, но главное, конечно, встретить ее и увидеть ее черный взгляд, как бархатный мох в лесу лунной ночью, чтобы убедить себя, что, не видя этого взгляда, но постоянно думая о нем, слишком преувеличил его красоту и силу…