Селена

Макарова М.

– Ну, пишите.

Радости моей не было границ. Не зря я громила доклады сокурсников! Вот она, удача. Вот она - протекция. Я сразу попадала в поле действия большой литературы.

Спина выпрямилась. Взгляд наполнился чувством собственного достоинства. Если бы я знала, что будет дальше. Зря выпрямилась.

А дальше - я написала два варианта. Оба очень понравились в редакции, этому самому Васильеву.

– Я сам буду писать, - вдруг высказал мне свою задумку профессор.

– Что писать?
– не поняла я.

– Я сам буду писать рецензию

–

Какую?

До меня все еще не доходило, что такое он говорит. Да я даже представить не могла, что уже написанная рецензия, уже понравившееся и одобренная, вдруг не пойдет только потому, что человек, который привел меня в редакцию, вдруг позавидует славе... возможной славе... собственной студентки, которая, возможно, может возникнуть в связи с опубликованием этой рецензии на такой большой роман.

Я ему и не поверила.

– Я в "наш современник" свою рецензию напишу.

Я промолчала. Какую - свою? Мою? Написанную по моей? Какую свою - он даже роман этот не прочел.

– То есть, то, что я написала и что лежит уже в редакции - мои рецензии - они что - не пойдут?

– Я сам буду писать, - как маленький талдычил он.

– Может, давай вдвоём?

Он промолчал.

В тот вечер я возвращалась домой унылая и сгорбленная.

Вот тут меня как-то по-настоящему зацепило.

Я даже пошла в редакцию. Одна. В "наш современник". К Викулову я не попала. Я прошла в Васильеву, к тому, кто читал, видел, забирал и одобрял мои статьи.

– Он же сам решил писать.

С порога сказал он мне.

Еще не было последнего избиения на даче, еще не было сказано последнего слова в этой истории. Но, наверное, именно тогда все было решено. Им. Не мной. Наверное, именно тогда он решил, что я для него ничего не значу и надо просто выжать меня по полной, использовать как тряпку, как губку.

После этого мне было уже совсем не до сессии. Я еще ходила в институт, но уже избегала его лекций и курса. Короче, уже все было ясно, что в институте мне не жить.

Потом, весной, когда я оказалась на пустом месте, я просила его о помощи.

Меня не брали на вечерний, как я хотела - потому, что требовали справки о работе по специальности - то есть в школе, а в школу почему-то тоже никак не могла устроиться. Я просила...

Уж не помню толком, что я от него хотела... На самом деле мне очень хотелось устроиться в институт славяноведения. В проблему я эту влезла с головой, и мне хотелось туда лаборантом, библиотекарем, кем угодно, лишь бы быть поближе к тому, чем я увлекалась, и что меня занимало. А потом, думала я, что-нибудь закончу. Вечернее, и по ходу.

Разговор шел на улице. Он отшатнулся от меня.

– Медуза. Слизняк. Брр амеба какая-то. Тьфу. Вот уж не думал, что может быть такая молодежь! Да ты просто как слизень, к тебе дотронуться противно.

Тут даже я взбесилась.

– Противно дотронуться? А кто на руках меня в кровать носил?

Лето между первым и вторым курсом я провела за красками. Как чувствовала, что потом придется долго и упорно жить этим.

Картина, привезенная отцом

из германии, - она стала моим учителем. Я натянула холст. По учебникам. Чуть позже меня научат мочить холст, чтобы он был хорошо натянут на подрамник - как барабан. Откуда взялись масляные краски? Часть почему-то были отцовы.

Я села на даче, на терраске. Одна картина и белый пустой холст. Я начинала с охристой грунтовки. Было так трудно и так непонятно, что делать, что я поминутно вставала и убегала от холста. На что мать моя отреагировала вдруг - четко и метко.

– Ты сядь и сиди. И не вставай. Просто сядь и сиди. И смотри. Смотри сюда, потом туда, но сиди и сиди и никуда не бегай.

К концу лета была готова копия. Это была первая серьезная работа, которую я сделала.

Потом, много позже, после того как уйду из института, выйду замуж, рожу ребенка - и опять сяду- при чем именно так, как говорила моя мать - сяду с ребенком... и никуда убегать и прыгать я не буду иметь возможности - я достану тогда снова свои краски, куплю холсты и сделаю много копий, много копий на заказ, на продажу, для себя. Я делала копии и по альбомам, и частенько бегала в Третьяковку и пушкинский. Чтобы поближе к тексту делать, копировать, мазать, зарабатывать деньги на квартиру для себя и моего ребенка.

Да... это была очередная бредовая идея, дурное начинание, закончившееся ничем, провалом, грабежом и обманом.

А они вдруг говорят - я самая умная!

Поумнее что ль не могут найти?!

Да совсем с ума сошли. Интересно, они убьют меня когда? Вряд ли отпустят человека, который знает, что можно запросто читать мысли, полностью знаком с их методами и даже видел кое кого в лицо. Разговоры мысленные, а человек сидит напротив меня в автобусе, или метро и... ведет со мной разговор... Телепатически... Конечно, это не телепатически... Тут другая система. Я еще этого не знаю... И вряд ли мне покажут машину...

Но я не устаю спрашивать, как выглядит техника, передающая мысли и ощущения на расстоянии? Как работает машина, заставляющая меня слышать ваши слова, приказы и решения. Ваши... их... И боль...

Жизнь, состоящая из неудач. Сплошные неудачи. Ни одно мое начинание не закончилось каким-то результатом. Вышедшей статьей, книгой - а я писала книгу о славянофилах.

Возвращаясь много позже к славянофилам, спустя много, много лет, уже будучи взрослой женщиной, матерью почти большой дочки, оказавшись в Париже, в машине потомка Рюриковичей - настоящего князя Шаховского - я вдруг поняла - для чего нужно было все это.

Столько слов тогда была сказано. И написано. Для чего. Иван закончил Сорбонну, историк. Было так хорошо и весело, и мне вспомнились эти славянофилы и молодость и студенчество. И я сказала,...

Да я много тогда чего наговорила ему... даже стихи свои читала.

Новые ожидания и мечты набирали обороты тогда в моей душе. А почему я с ним встречалась? Как так получилось? Ах да!

Его телефон дал мне банкир сибирский - типа в Париже позвоните ему, Ване- он вам... что вам, сказано не было.