Селена
Шрифт:
– Рита - проведи передачу по школьному радио. И стихи. Вот с ребятами зайди в рубку, и посмотри текст.
– Я не буду читать этот текст. Тут чушь какая-то. Нет, ну надо все переписать. И стихи какие-то дурацкие.
Да, это просто пик звездности. Или звезданутости. Вот меня и долбануло в девятом. Я помню, мне было так скучно в школе, что я решила осенью сдать за девятый экстерном. Все лето я что-то читала и учила. А потом не смогла ходить в школу вообще.
Вот такой у меня получился экстерн. Никогда никуда не нужно спешить. Если учиться было легко, то не нужно делать
Когда меня без колебаний оставили на второй год, я сразу долбанулась до истины. Что - я никто, и звать меня никак, что никакая я не звезда и что все неуправляемо.
Что любая эйфория имеет наказание. Что мир значительно больше чем школа и класс, и оценка учителей не так уж много и значит, что есть еще мир вокруг, и может быть он намного больше, чем мне раньше приходило в голову. И похвала и одобрение микромира ноль для развития мира макро.
И что я ничем не могу управлять. Даже собой. И контролировать. И себя. Наверно, это было все аналогично ощущениям алкоголика. Который сначала пьет, а потом, протрезвев, начинает проклинать и мир, и себя. И в то же самое время не отказывается от спиртного, и в момент готов отдать душу дьяволу за каплю алкоголя. А потом все сначала.
Так и тогда, я ничего не могла с собой поделать. Я начинала ходить в школу, но было уже поздно. Я много пропустила. Догнать все это самостоятельно я была не в силах. Либо нужно было меня оставить, как есть, либо переводить в другой класс.
Почему меня просто оставили на второй год - для меня до сих пор загадка. Ходить в школу я и потом чаще не стала. Ну может, чуть побольше. Зато, конечно, я чувствовала себя намного спокойнее. Мне было плевать и на учителей, и на ребят одноклассников, и на оценки, и на стихи, и на школьное радио, в котором я уже не участвовала. Мне было просто на все плевать.
И хотела я одного - поскорее вон отсюда. Вон из этого маленького мирка, в котором неведомые мне невероятные правила, живущие в учебниках, которые неизвестно кто написал.
Больше всего убивала история. Я вышла из школы, не зная ни одного съезда партии. Даже путая их, и даже не зная, какой съезд был последним. Не знаю я этого до сих пор.
Я как только слышала эти длинные предложения о съездах, их цели и задачи, и все прочее - у меня сразу начинала болеть голова, и она отключалась. Я не могла в себя взять даже грамма информации об этих съездах. И как я потом поступила на исторический... Повезло. Мне не попался билет со съездами.
Амбиции - это самое главное зло в человеке - мне так кажется - ну после вранья.
Короче - я ходила какая-то полудохлая и на последний экзамен в медицинский забыла паспорт. Стоя перед дверьми института, перед охранником, который перегородил мне путь внутрь, я для начал жутко испугалась и расстроилась. Что сказать дома, и вообще, что же теперь будет?
А потом обрадовалась. Слава богу. Не нужно тянуть билет, не
И хотя мне живенько подкинули племянницу, я все равно чувствовала себя свободным человеком, полноправным хозяином своей жизни, в которой я делала, что хотела.
Племянница моя - Надька - была удивительным ребенком. Она сидела в манежике, я сидела рядом, она не издавала ни звука, так же молча кушала, не обращая внимания ни на что, и даже, когда потолок и правда обрушился - соседи уронили ведро, или у них протек кран - но потоки воды вдруг обрушились на кухне и штукатурка обрушилась следом - ребенок этот сидел у меня на ручках, тут же в 20 см от потопа и лопал свою кашку за обе щеки.
Вечерами я убегала на уроки английского. Продолжались они всего месяца два - группой мы слушали магнитофонные записи - на английском - а потом разыгрывали эти сценки.
Все было замечательно. Обстановка была самая непринужденная. Люди были самые разные. В том числе и врач, - из клиники Бурденко - диагностик. Не знаю, зачем уж ему взбрело в голову учить английский - все-таки - не девочка, но вот он ходил к нашему учителю - алкашу - вечно пьяному мужику, который помогал нам разобраться с текстом, а потом самоустранялся при разыгрывании этих смешных сцен.
Аркадий Николаевич был поглощен в то время своим сыном, рассказывая о нем с восторгом. Он обожал, когда его сын задавал впоросы.
– Спроси что-нибудь, - сказал ему я.
– А где водиться вот эта голубая бабочка?
Много лет позже, когда сама поступила на ист фак - я вспомнила эти рассказы Аркадия Николаевича и вспомнила то впечатление, которое производило на него умение задавать вопросы. И воспользовалась.
Странно. Если бы не эти рассказы, я бы никогда не стала бы так стараться задать вопрос на лекции, и главное - на семинарах. Когда старалась понравиться профессору, педагогу, у которого, говорят, было трудно получить хорошую отметку.
Не сразу я пришла к этому. Нет, совсем не сразу. Сначала я сидела в библиотеке и копала материал на Макария. Митрополит Макарий был темой моего годового доклада.
А потом получила неуд за межсеместровую аттестацию.
Уж не знаю, как так получилось. Ну, ходила я в библиотеку, тихо читала. Но читала много. Что стало тогда камнем?
Ах да! Помню! Когда он вызвал меня к столу с тетрадочкой и просмотрел мои выписки о Макарии, то я что-то буркнула по поводу - нельзя все факты уложить в прокрустово ложе марксизма-ленинизма.
Ну и получила неуд. Он, оказывается, считал себя кондовым марксистом. Наверное, тогда было модно щеголять этим. Черт его знает. Мне было попросту все равно. Почему я тогда сказала эту фразу? Фраза-то была не моя. Моя мать почему-то накануне ее повторяла, ну я и саданула, сдуру. Фраза была красивая, и очень эффектная. А для красного словца..
О каком марксизме можно говорить в 20 лет. Кроме хороших оценок, стипендии и вечного стремления покрасоваться тогда мало что реально интресовало. И уж тем более меня больно ударила обида, что я, столько времени сижу в историчке, и читаю, и выписываю, а мне неуд!