Семья Звонарёвых
Шрифт:
Едва Звонарева скрылась в дверях вокзала, как в ее купе нагрянул Кек и с помощью санитаров перерыл вещи Вари. Но тщетно, ничего подозрительного обнаружить не удалось. Вещи аккуратно сложили обратно в чемоданы. Присутствовавшая случайно при этом обыске княжна Голицына с брезгливостью заметила барону:
– Никак не думала, что вы связаны с охранкой. Не дворянское это дело - заниматься сыском. Для этого есть полиция, жандармы и всякие сыщики, она презрительно сморщила носик.
– Только, ради бога, не вздумайте рассказать Звонаревой или Краснушкину о моих действиях, - упрашивал
Княжна, решив при случае предупредить Звонареву, явно стала сторониться Кека.
Когда артурцы вышли с вокзала и стали рассаживаться в экипажи тяжелого дивизиона, к ним, как бы невзначай, присоединились двое неизвестных мужчин в котелках.
Первым на них обратил внимание Заяц. Блохин мигом понял, в чем дело. Тюк из Вариного купе взял в свой экипаж Борейко и с ним направился прямо в цитадель. Рядом с капитаном сидел Блохин, а на скамеечке устроился Заяц. В цитадели хорошо уже знали Борейко в лицо и пропустили без задержки. Не останавливаясь в цитадели, экипаж выехал в другие ворота. Сыщики потеряли их из виду.
Воспользовавшись этим, экипаж свернул в сторону Мокотова поля и остановился в глухом переулке, около небольшого особнячка.
В дверях показалась молодая рыжеватая женщина.
– Пани Анеля, вам маленький подарочек, - улыбаясь сказал Борейко, от родственников.
– Прошу, пан, - тоже с улыбкой ответила Анеля, открывая ворота. Экипаж въехал во двор.
35
Тяжелый дивизион фактически перешел на мирное положение. Офицеры разместились в трех комнатах, по комнате на каждую батарею. Борейко, как всегда, остался в своей первой батарее. Звонарев с женой разместился в номере расположенной неподалеку гостиницы.
– Варенька, ты получила мое письмо, которое я послал с Васей? сдерживая волнение, спросил Звонарев, когда они остались одни.
Он подошел к Варе, взял ее руки в свои и, притянув к себе, несмело обнял.
– Письмо? Какое письмо?– Варя удивленно вскинула брови.– Вася мне ничего не передавал. Что это значит, Сережа? Неужели он забыл? Вот паршивый мальчишка! Жаль, что его нет, я задала бы ему перцу.
– Нет, он не забыл, - вздохнул Звонарев.– Он просто не захотел его отдать тебе.
– Почему?– Варя внимательно посмотрела на Звонарева.– Почему он не захотел отдать мне именно это письмо? Что в нем было, Сергей?
– Родная моя, не видеть тебя так давно и, увидев, причинить боль... Это ужасно! Я ненавижу и презираю себя. Но смолчать, не сказать сразу я не могу. Не могу смотреть в твои правдивые глаза...
Варя медленно отстранилась от Звонарева, отвела свой взгляд от его мучительно покрасневшего лица.
– Подожди, помолчи немного.– Она подошла к окну, облокотилась на высокий подоконник.– Сережа, мы живем с тобой не один год, - помолчав проговорила она.– И мне всегда казалось, что ты любишь меня... Или я ошиблась? Что случилось, что ты не можешь смотреть мне прямо в глаза? Объясни, пожалуйста. Ведь мы же самые близкие люди, кто иначе поймет нас, если не мы сами? Или ты меня уже не любишь?– Варя повернула к Звонареву свое лицо.– Посмотри на меня, Сережа.
Звонарев поднял
– Варя...– начал он, но слова, те убедительные слова, которые он не раз в своем горьком одиночестве последних дней произносил ей, остались где-то глубоко в груди, жгли сердце. Тяжелая спазма сдавила горло, перехватила дыхание, выдавливая из глаз обжигающие, мешающие смотреть слезы.
– Варенька, - наконец, сделав над собой усилие, проговорил Звонарев, - родная, прости меня...
Он не чувствовал, не замечал, что слезы, собираясь на ресницах, срывались и медленно скользили по щекам.
– Я люблю тебя. И всегда любил.
Варя широко открытыми глазами смотрела на мужа. Первый раз в жизни она видела его слезы, тяжелые мужские слезы, которые не облегчают душу. И вдруг она в эту минуту увидела другое лицо, такое же родное и до боли в сердце близкое. Те же расширенные, синие, яркие от слез глаза, те же дрожащие от обиды губы и те же горошины слез, скатывающиеся по щекам. "Надюшка, - подумала Варя, - господи, как она похожа на него! Я никогда раньше не видела его таким... А сейчас вижу. Когда Надюшка провожала меня на фронт, она так же плакала... как отец. Отец..."
Это сходство дочери и мужа, так резанувшее по сердцу Варю, вдруг растопило в ее душе чувство обиды, страшной горечи, ревности, и пустота, образовавшаяся было в ее груди, постепенно наполнилась щемящей жалостью к мужу, и к дочери, и к себе, такой всепрощающей жаркой материнской любовью, что Варя, боясь показать свои слезы, закрыла лицо руками.
– Я объясню тебе все... Я много передумал, выслушай меня, - услышала Варя глухой голос Звонарева.
– Не надо. Не надо, Сережа. Что тут объяснишь? Пусть пройдет время. Разберемся во всем. Главное, что ты нас любишь... Меня и наших девочек...
Варя с трудом перевела дыхание. Ее глаза выдавали то, что скрывали плотно стиснутые губы - страдание и горе, которое так неожиданно, незаслуженно обрушились на нее.
"А я думал всегда, что я знаю тебя, - думал Звонарев, пораженный Вариной выдержкой, - я часто видел в тебе своенравную женщину, а оказывается, ты совсем другая. Нет, я не знал тебя, умница моя, не умел ценить и любить по-настоящему. Прости меня. Ты дала мне урок на всю жизнь. Я не забуду его. Мне не придется больше краснеть перед тобой и тебе стыдиться меня. Спасибо за твой ум и выдержку, за то, что ты не унизила меня, за все... Я понял твою настоящую красоту. Что же я, слепец, этого не видел раньше?.."
Звонарев взял холодные Варины руки, прижался к ним своими горячими губами и почувствовал, как от его ласки они вздрогнули, но остались в его ладонях.
Утром Варя заторопилась на вокзал, куда должны были поступать раненые. Она застала там Краснушкина, который уже успел побывать и в тяжелом дивизионе и в городе.
Иван Павлович ждал раненых и недовольно выговаривал Кеку, что тот не договорился о времени прибытия раненых из Уяздовского госпиталя. Там были сосредоточены почти все подлежащие эвакуации в Петроград больные и раненые офицеры, по преимуществу из гвардейских полков.