Семья

Тосон Симадзаки

Сонэ опять приехала в гости в день поминовения усопших. На этот раз она была одна. Ей, всю жизнь прожившей в городе, все в деревне казалось удивительным, даже шум мельничного колеса. Она остановилась перед домом и с любопытством разглядывала забор, оплетенный вьющимися побегами тыквы. В это время из дома вышла о-Юки посмотреть, высохло ли белье, висевшее под японской хурмой.

— Госпожа Сонэ! — воскликнула о-Юки, заметив гостью, и провела ее в дом.

Наоки ушел гулять, о-Фуку тоже куда-то исчезла. Дома был один Санкити, как всегда изнывающий

от скуки. Он радостно встретил свою токийскую приятельницу.

Но сегодня с появлением Сонэ в доме воцарилась какая-то глухая тревога, вероятно, потому, что Сонэ была одна. Хотя она вошла открыто, в дверь, казалось, что она проникла в дом незримо, сквозь щелку в стене, и теперь очаровывает Санкити.

— О-Юки, пошли кого-нибудь купить хоть суси. А сама иди к нам, — позвал Санкити жену, возившуюся на кухне.

— Куда уж мне, — едва скрывая раздражение, ответила о-Юки.

— Не говори глупости, о-Юки. Одно удовольствие побеседовать с Сонэ, послушать, что она говорит.

Хозяин и гостья сидели в северной гостиной, окна которой выходили в сад, где цвели ярко-красные пионы и орхидеи. Санкити принес пепельницу, поставил на стол. Стали говорить о музыке, литературе, о жизни насекомых — пчел, муравьев, пауков.

— Уж не обессудьте, — входя в комнату, проговорила о-Юки, — у нас в деревне ничего не достанешь. — Одной рукой она прижимала к себе ребенка, другой подала кушанье, принесенное из ресторана.

— А, вот какая Футтян! — ласково проговорила Сонэ. Она взяла девочку у о-Юки, посадила к себе на колени и стала гладить ее по головке. Девочка испугалась незнакомой женщины, личико ее сморщилось, и она вдруг громко заплакала. Сонэ вынула из сумочки куклу, которую принесла для нее. Но о-Фуса все продолжала плакать. Тогда о-Юки взяла дочку и ушла в столовую. Оттуда еще долго слышался детский плач,

— Я вчера никак не могла уснуть. У нас очень сыро. С гор каждый вечер спускается туман, — сказала Сонэ и посмотрела таким унылым, таким безысходным взглядом на Санкити, что на него повеяло могильным холодом. — Как-то я начинала вести дневник. Но он получился такой печальный — одни жалобы и мысли о смерти... В ночь под Новый год я сожгла его. А наутро написала завещание. Я, правда, сумасшедшая. По-моему, таким людям, как я, незачем жить на свете.

Черные, бездонные глаза Сонэ засверкали от подступивших слез.

В этот день она была особенно возбуждена. Горький смех, точно прорвавшийся сквозь море печали, то и дело оглашал гостиную. Тон, каким она говорила, был полон насмешки. А Санкити порой казалось, что Сонэ смеется над ним.

О-Юки не послушалась мужа. Она ушла на кухню и занялась вместе с сестрой хозяйством: собрали просохшее белье и, побрызгав водой, туго свернули его.

Спустя некоторое время Сонэ собралась уходить. О-Юки была в столовой.

— Что это вы так рано уходите! Посидите еще, — просила она гостью, но та решительно отказалась, объяснив, что боится опоздать на поезд. Распрощавшись со всеми, Сонэ вышла. Санкити велел о-Юки проводить ее до

станции.

Когда о-Юки с ребенком за спиной вернулась и вошла в дом, она увидела на столе сверток, на котором стояло: «Госпоже о-Юки от Тиё». Тиё — было имя Сонэ.

— Да, такой уж она человек, — засмеялся Санкити, когда о-Юки показала ему сверток. — Принесет подарок, положит его тихонько и уйдет, никому ничего не сказав.

В свертке были красивые носовые платки. Разглядывая подарок, о-Юки заметила:

— Нам пришлось полчаса ждать. Поезд почему-то опоздал.

— О чем вы разговаривали?

— Ни о чем особенном. Сонэ сказала, что я выгляжу очень утомленной.

Шли дни, недели. Семейная жизнь становилась Санкити невыносимой. Бывали дни, когда муж и жена садились за стол как чужие, ели молча, избегая глядеть друг на друга, и молча расходились. Санкити с утра до вечера ходил мрачный, все о чем-то думая. Глядя на его пасмурное лицо, не находила себе места и о-Юки. Она не могла понять, сколько ни думала, что происходит с ее мужем.

Однажды, глядя на девочку, Санкити вдруг сказал:

— А щеки у нее точь-в-точь как у моей матери. —

В другой раз как бы мимоходом он спросил у жены:

— Скажи, о-Юки, а Футтян правда моя дочь?

— Подумай, что ты говоришь, — прошептала о-Юки. — Чья еще она может быть?

Больно ранил ее вопрос мужа.

— Если ты не любила меня, зачем, зачем ты выходила за меня замуж? — спрашивал Санкити.

— Какие глупости лезут тебе в голову.

— Ах, как мне хочется все бросить и уехать куда глаза глядят.

— Ну объясни, что с тобой происходит? Давай вместе рассудим... Вот поживешь на чужбине, поймешь тогда, что ничего нет на свете милее родного дома, — как могла, уговаривала о-Юки мужа.

Наступила жара. Солнце палило нещадно. О-Юки привязала на веранде веревку и повесила сушить вещи, привезенные из родительского дома. Ни одно из нарядных платьев, кимоно ей так ни разу и не пришлось надеть. Вот свадебный наряд мужа, вот шитый, изумительной красоты пояс — подарок ей от одного из братьев Коидзуми. Он так и пролежал новехонький в корзине.

— Ничего мне теперь не нужно, — вздохнула о-Юки.

Девочку она уложила тут же на веранде и сама прилегла рядом.

— Спи, спи, — прошептала она сердито, дала дочке грудь и уставилась взглядом на развешанные платья.

О-Юки проснулась оттого, что солнце слишком сильно стало припекать бок. Она растерянно посмотрела кругом, лоб у ней горел, нервы, казалось, были напряжены до предела. В такие минуты о-Юки старалась работать не покладая рук: стирала, сушила белье, убирала комнаты. Она, как всегда, готовила еду Санкити и гостям, но сама за стол не садилась.

В кустах у ручья жило множество светлячков. Перелетев над тутовой рощей, они закружились у самого забора. О-Юки посмотрела на небо, на светлячков. Мимо прошла соседка, возвращаясь с поля, на поясе у нее висел серп. За ней проковылял старик с мотыгой на плече. Увидев о-Юки, он кивнул ей.