Сердце Эухеньо
Шрифт:
Отдав ему пончо, сомбреро, гитару,
Бандиты достали большие сигары
И, их закурив, удалились в закат
И песню запели. Мотив был пиздат.
Знаком он тебе, мой читатель, поверь.
Услышав его, стих пишу я, как зверь:
Мы заведем себе и кол, и двор,
Пойдем Энрике выплатим налоги.
Калаш не нужен, больше я не вор,
Романтик я, но не с большой дороги.
Мы желаем жить - эх!
– по-другому,
Мы
– по-другому.
Больше не лентяи,
Чао, жизнь блатная!
Тем, кто дружен, не страшны тревоги!
И в этот момент поглотил их закат,
И стал Эухеньо гитарой богат.
Совету бандитов он сразу же внял:
На площадь пошел и тотчас заиграл.
Он вскоре собрал небольшую толпу.
Послушать его собрались: лилипут,
Старушка, алкаш, аллигатор и кот,
Колдун деревенский и дама в трико.
Сказал лилипут: "Как он классно поет!"
Мяукнув, согласие выразил кот.
"Играет хуево", - сказала старушка.
"Но очень душевно", - заметил пьянчужка.
И лишь аллигатор устало зевнул
И жопу к Эухеньо свою повернул.
А дама сказала: "Как славно поет!
Как жаль, что мотивчик с проглотом сосет".
Колдун зашептал себе что-то под нос
И палец кривой к Эухеньо поднес.
Магическим светом его обдало
От ног до макушки, включая ебло.
И тут зазвучал из гитары соляк -
Крутое музлишко, а вовсе не шлак:
Один я скитался по свету,
Никто меня не любил.
Однажды гитару эту
Прохожий мне подарил.
Когда он меня увидел,
Он изменился в лице
И стал совсем безобиден
И опустил прицел.
Акапулько-ай-яй-яй-яй...
В краю достичтимых мексов
Прохожий бандитом был,
Работал с другом совместно,
А друг тот мужчин любил.
И очень они страдали,
Хотели меня пристрелить,
Однако речам моим вняли
И честно решили жить.
Акапулько-ай-яй-яй-яй...
Аплодисмент Эухеньо сорвал,
А также собрал небольшой капитал.
На следующий день он поехал в гастроль.
Унял ненадолго сердечную боль.
Везде принимали его на ура.
Шампанское употреблял он с утра,
Фанатов он в номер к себе приглашал
И там дополнительно их ублажал.
И вот заработал он много бабла,
Но знал, что бабло не спасает от зла.
Думал Эухеньо: "Теперь я богат,
С мужчинами часто имею приват,
Но все ж я лишен настоящей любви.
И пусть популярен я и даровит,
Мне кажется, что-то со мною
Быть может, родители скажут мне что".
Закончил свою Эухеньо гастроль,
Фанатам раздал дорогой алкоголь,
Гитару слегка на хую повертел,
Купил билет в Мехико и улетел.
***
Тако с буритто, пивко с халапеньо
Сожрал в самолете наш Эухеньо.
К пище такой он совсем не привык -
От острого вспух у вампира язык.
Сходя с самолета, он сильно страдал,
Опухший язык меж клыками торчал.
Таксисту он адрес не смог объяснить -
Пришлось до родителей пехом пилить.
Путь занял ни много ни мало три дня.
На третий героя ждала западня.
Когда в Сочимилько Эухеньо пришел,
Зайти он решился в огромный костел.
Пред ним распахнулась дубовая дверь,
И вышла к нему мексиканская дщерь.
Промолвила: "Странник, скорей заходи
И веру в Иисуса в душе породи!"
Наш Эухеньо шагнул за порог
И ощутил возгорание ног,
А сразу затем - возгорание рук,
Как будто прижали электроутюг.
В этот момент уяснил Похуеску,
Что вурдалакам в костеле не место.
И вскоре вампир наш усердно бежал,
И плащ знаменитый на нем полыхал.
Темпом таким он добрался за час -
Лишь у дверей плащ несчастный угас.
Свисал изо рта орган речи опухший,
Взгляд, как и плащ, тусклый был и потухший.
Последним усилием воли герой
Нажал на звонок подуставшей рукой.
Открыла ему незабвенная мать.
Хотел он ее крепко расцеловать,
Но мать отстранилась, лицо скривил страх,
Спросила: "Неместный вы в наших местах?
Я вас не припомню, вы новый сосед?
Завтра придите ко мне на обед".
Сказал Эухеньо: "Мам, это я!
Хотел, чтоб воссоединилась семья -
И вот, я приехал. Был путь мой не прост.
К вам с папой имею серьезный вопрос.
Однако сначала позволь мне войти,
Обедом приятным меня угости.
Скучал я отчаянно, мама, поверь,
Открой же пошире сердечную дверь!"
Мамаша смутилась, впустила его.
Вошел Эухеньо крадучись, как вор.
Отец приподнялся с дивана и вдруг
Узнал в Эухеньо свой личный продукт.
Смешался совсем он, не знал, что сказать -
В сыночке видна мексиканская стать,
Однако при этом лицом он темней,
Чем сто двадцать восемь безлунных ночей,
А рот полон острых огромных клыков,