Сердце прощает
Шрифт:
– Типун тебе на язык!
– Вот те крест господний!
– побожилась Наталья.
Перед глазами Марфы поплыли разноцветные круги, стены землянки, казалось, вот-вот обрушатся на нее всей своей тяжестью.
– Издеваешься надо мной, душу мою терзаешь?!
– крикнула она.
– Да пропади ты пропадом с этой новостью! Мне и без того тошно.
– А что я тебе, тетка родная, что ли? Что ты на меня так окрысилась? Я ничего не выдумываю. Говорю тебе то, что говорят другие. Видно, правда глаза колет. Конечно, шила в мешке не утаишь, - огрызнулась Наталья и, заскрипев неплотно прилаженными ступенями,
Марфа уткнулась в конец темного платка, плечи ее задрожали от беззвучного плача.
Коленька тотчас обвил ее своими худенькими ручонками:
– Не плачь, мама, не надо.
– Милый мой сынок, солнышко мое!
– шепотом говорила Марфа, изо всех сил стараясь взять себя в руки.
– Ну, хорошо, я не буду, я перестану плакать.
И Марфа вытерла глаза. Но можно ли было вытравить из материнского сердца горе, которое, притаившись в нем, день и ночь жалило ее?
"Неужто это правда, что дочь родила?.. Радоваться бы этому: родился человек - счастье! А тут такой позор... Как же это так? Она и сама-то еще почти ребенок. Может, все это сплетня, насмешка надо мной? Может быть, еще не поздно вырвать ее из вражьих лап? Но как? Кто в этом поможет?"
В часы таких раздумий у Марфы мелькала скрытая, неясная ей самой до конца надежда. Она то пестовала ее в себе, то с новой силой обрушивала на дочь свой гнев, то мысленно обращалась за помощью к Кузьме Ивановичу и Виктору.
Время шло, но душевные муки Марфы не стихали. Фашисты ни на один день не оставляли крестьян в покое. Марфа вместе с односельчанами с утра до вечера рубила лес, пилила дрова, ходила на расчистку дороги от снежных заносов.
Как-то она вернулась с работы раньше обычного. В землянке было холодно, темно, тихо. "А где же Коленька?" - с беспокойством подумала Марфа. Она зажгла коптилку. Тусклый свет заколыхался, осветив убогое ее жилище, и Марфа увидела, что, приткнувшись в углу, сидя спал ее сын. Он весь съежился, сжался в комочек. На бледном лице его выделялись темные полукружия под закрытыми глазами. Из груди Марфы вырвался тяжелый вздох. "Бедненький, как сиротка без присмотра. Учиться бы надо, уже восемь лет, а ему не только школы - хлеба недостает", - с щемящей болью в сердце сказала она вслух и тут же стала разжигать печь. Сухой хворост быстро вспыхнул, затрещал, в открытую железную дверцу ударил огонь, озарив красноватым светом мрачные стены землянки. Коля, вздрогнув, открыл глаза и радостно вскрикнул:
– Мамочка, пришла! Я хочу есть, мама.
Марфа заглянула в закопченную алюминиевую кастрюльку и поняла, что сын не нашел оставленные ему на обед несколько неочищенных картофелин. Она подала их Коленьке. Он проворно начал чистить их. Его глазки были напряжены, худенькие ручонки тряслись. Марфа смотрела на него печальным взглядом и, поглощенная своими мыслями, не обратила внимания на громкие голоса, доносившиеся с улицы.
– Мама, к нам кто-то идет. Послушай, немцы!
– испуганно воскликнул Коля.
Марфа, мгновенно преобразившись, напрягла слух. Наверху, где-то возле ее сарая, раздавалась речь со знакомой нерусской интонацией. "Что еще такое? Неужто за мной пришли?" И словно в ответ на ее мысленный вопрос послышался голос Натальи:
– Сюда, сюда проходите, они здесь. Марфа!
– громко позвала соседка. Принимай гостя.
– Спасибо.
– Теперь я сам...
Марфа приоткрыла дверь землянки, и ее глаза в упор встретились с глазами Франца Штимма.
– Здравствуйте, Марфа Петровна, так трудно было найти вас, - сказал он с вежливой улыбкой.
Марфа насупила брови и, не ответив, отступила на шаг в свое убежище.
– Позвольте мне посмотреть, как вы живете здесь, - не обращая внимания на неприветливость хозяйки, произнес Штимм, спустился по неровным скрипучим ступенькам и аккуратно притворил за собой узкую дверь.
Марфа стояла у противоположной стенки, скрестив на груди руки, и с тем же насупленным видом молча смотрела на непрошеного гостя. Из угла на него испуганно глядел Коленька. Штимм остановился посреди землянки. Голова его почти касалась темных, закопченных досок перекрытия. Он щурился, осваиваясь с полумраком землянки.
Марфу трясло, как в лихорадке. "Вот он, мой злодей, - сверлило в ее мозгу.
– Он отравил мою жизнь, лишил меня родной дочери. Броситься на него, выдрать ему глаза, перегрызть зубами горло, и тогда будем квиты..."
Штимм заговорил тихо, как будто сочувственно:
– И вы здесь живете! Это хуже солдатских окопов! Ради чего, не понимаю... Вам нужно было сказать мне только одно слово, и я сделал бы все, чтобы у вас было... чтобы вы получили приличный дом...
У Марфы все кипело внутри, глаза ее горели, однако высказать то, что было на сердце, не решилась: на руках у нее был еще сын, забыть это даже в минуту негодования она не могла.
И все же до конца не сдержалась.
– Насчет жилья - мы как-нибудь управимся и без вашей помощи.
– И опять я не понимаю вас, - сказал Штимм.
– Разве я обидел вас?
– Да, да, вы не только меня обидели, но и отравили всю мою жизнь!
– Странно, удивительно. Теперь я для вас не посторонний человек. Теперь моя кровь течет в жилах вашего внука...
– Это неправда!
– закричала Марфа.
– Почему неправда? У нас есть прекрасный мальчик, он... ему два месяца, он уже улыбается, он так хорошо, умно смотрит. Мы... Я и Люба очень счастливы... Я пришел к вам с открытым сердцем, чтобы поделиться этой радостью, - добавил он дрогнувшим голосом.
– Господи, за что же такая казнь!
– простонала Марфа и, словно распаленная жаром, сдернула с головы полушалок.
Штимм достал из бокового кармана плитку шоколада и, шагнув вперед, протянул ее Коленьке.
– Не смей брать!
– истерично вскричала Марфа.
– Не смей... Не прикасайся!
Коленька отдернул руку назад. Глазенки его светились голодным, лихорадочным блеском, вероятно, он уловил густой сладкий запах шоколада, видно было, как он проглотил слюну, но мать не ослушался.
– Ну, полно вам, фрау Зернова! Вы все боитесь меня, как черт ладана... я знаю эту вашу русскую пословицу. Но так вести себя - это вздорно. Как германский офицер я вам неприятен, однако судьба сильнее нас, теперь есть ваш швалер, то есть, извините, зять, я вам не чужой...
Марфа удивленно смотрела на Штимма и никак не могла разгадать его чувств: то ли говорил он от всего сердца, то ли издевался над ней.
Штимм, не теряя самообладания, держался по-прежнему ровно, снисходительно.