Серебряная подкова

Тарджеманов Джавад

Притворясь перепуганным, Яковкин дрожащим голосом шепнул директору:

– Александр Логинович, они могут нас убить. Соглашайтесь!

Путь к отступлению был отрезан караулившими у запасного выхода гимназистами, Лихачев сдался. Тут же наскоро был составлен приказ об увольнении квартирмейстера и прочитан воспитанникам. Успокоенные, все разошлись.

После ужина раньше обычного легли спать, и в гимназии стало тихо. Но в кабинете Яковкина всю ночь горела свеча и скрипело перо. Ловкий инспектор неустанно строчил рапорты на имя губернатора Мансурова и министра народного просвещения Завадовского,

изображая "бунт"

непослушных в самых черных красках. Директор Лихачев, "действовавший не по царскому закону", обвинялся "в посягательстве на высочайшее повеление", а также в недозволенном увольнении дворянина Михайлова. Яковкин забыл только прибавить, что сам посоветовал это сделать напуганному Лихачеву.

Доносы помогли: через несколько дней возмущенный губернатор вызвал воинскую часть.

Солдаты с ружьями под командой офицеров заполняют гимназию. За ними следуют Лихачев и тучный Мансуров, одетый в генеральскую форму. Приведенные под конвоем в зал воспитанники построены во "фрунт". В наступившей мертвой тишине торжествующий директор вызывает по списку Дмитрия Княжевича, Федора Пахомова, Ивана Крылова, Петра Балясникова, Петра Алехина...
– всего шестнадцать учеников из высших классов. Арестованы лучшие старшеклассники, слава и гордость гимназии. Вооруженные солдаты тут же уводят их в карцер.

Весь день до вечера воспитанники слонялись по коридорам бесшумно, словно были на похоронах.

После осадного положения в гимназии ввели еще более строгий режим. Невозможно было поговорить с товарищами. Запрещены отлучки в город, свидания с родными сократились. Письма к родителям подвергались более строгой цензуре: порою целые абзацы в письмах замазывались черной краской или вырезались ножницами.

Занятия по музыке и танцам были заменены маршировкой и обучением ружейным приемам - под руководством военных из гарнизонного батальона. Свободного времени у гимназистов не оставалось. Были также введены и уроки верховой езды на лошадях, для чего на косогоре за двором построили манеж.

На первых порах военные занятия даже понравились Коле. Вот они, ученики нижних классов, шагают по двору.

На плече у каждого деревянное ружье. Это куда интереснее, чем сидеть на уроках Яковкина. Плохо только, что ни одной минуты не может он попросту махать .руками да еще топтаться на месте - непременно кому-нибудь на пятку наступит.

– Чего ты все вертишься?
– упрекнул его как-то Ми-"

ша Рыбушкин.
– Опять отдавил мне пальцы.

– Огонь у меня в груди, - улыбнулся Коля.

– Ишь развоевался! Не удержишь...

– Кто разговаривает в строю?
– оборвал их строгий унтер в потрепанном военном кителе.
– Сейчас я заставлю эамолчать. А ну-ка, марш вперед!.. Выше ноги!.. Тверже!

Руби так, чтобы земля дрожала! Быстрей! Быстрей!..

Бегут ребята мимо него - усталые, измученные. Мши гие уже едва ноги волочат по двору, а грозный унтер не унимается, гонит их дальше.

– Ать-два, ать-два!..
– кричит он.
– Выше голову!..

Еще выше!.. Кто же там семенит, как осел?.. Отправлю к инспектору.

Гимназисты еще не знали, что был у Яковкина разговор с этим унтер-офицером. "Совсем

распустили учеников, - строго выговаривал инспектор.
– Где у них бравый вид?..

Гонять их надо, гонять в строю до седьмого пота..."

После таких занятий Коля спал мертвым сном, однако занимался по-прежнему успешно. На переводных экзаменах он по всем предметам, кроме катехизиса да священной истории, получил "отлично". В первых числах июля на торжественном акте ему, в числе других отличников, был вручен похвальный лист в золоченой рамке. "За прилежание", - читал он золотые буквы, за которыми вставало прошлое: мать у корзины с вещами, он, тогда плачущий, в ее объятиях. "Увези меня, маменька, в Макарьев, домой!" Ни словом она его не упрекнула. И вот ей награда за это!

Наступали каникулы, а с ними - затишье в гимназии.

Воспитанники думали, что нашумевшее "Дело о волнениях среди учащихся" давно забыто. Нет же! Оказалось, что колесо расследований продолжало еще вертеться.

Однажды Яковкин собрал всех учителей, воспитанников и служителей в актовом зале, чтобы в присутствии губернатора Мансурова зачитать им только что полученное из Петербурга постановление министерства народного просвещения. Предчувствуя недоброе, гимназисты замерли. Грозно посмотрел на них инспектор, потирая руки.

– "Учеников, - начал он читать, - Княжевича-первого, Пахомова, Алехина, Крылова, как главных виновников происшедшего беспорядка, исключить из гимназии без аттестатов, прочих же, то есть Балясникова, обоих Петровых и Упадышевского-первого, - подвергнуть строгому аресту в течение недели..." Повиновение! Повиновение беспрекословное, - потребовал инспектор. Весь облик его стал неузнаваем: появилась гордая осанка, голова запрокинута, глаза горят синим огнем.

– "...Так правящий должностью директора надворный советник Лихачев, продолжал он читать громче, - допустив вкрасться дерзостям в юношах, не принял деятельных мер к прекращению зла сего и дал ему усилиться, когда оно обнаруживалось, то во избежание подобных неустройств впредь должность его поручить инспектору гимназии Яковкину..."

Ликующий голос его будто всем говорил: вот она, власть! Настоящая!

Коля посмотрел на братьев и на своих товарищей. Саша невольно вздрогнул. У младшего Алеши даже глаза потускнели. Робость и растерянность появились на кругленьком лице Аксакова. Миша был непроницаем, посмотрел на инспектора как-то исподлобья.

После прочтения бумаги все учителя переглянулись.

Губернатор Мансуров распорядился немедленно снять воинские караулы у всех ворот и вывести солдат из гимназии. Воспитанникам предложили разойтись по комнатам:

занятия в этот памятный день отменялись.

Коля не заметил, как вечер сменился ночью. Неподвижно сидел он в своей комнате перед окном и пристально смотрел на старый тополь у забора. Но тополя не видел, ничего, что говорилось и делалось вокруг, не слышал, потому что голова разламывалась от боли. "Как же так?
– напряженно думал он.
– Из гимназии выгнали самых лучших. За что? Неужели за то, что смело защищали старого солдата?.. И не просили прощения, вышли гордо, как победители..."