Серебряная тоска
Шрифт:
Я обессиленно рухнул на диван, выключая музыку.
– Давай ещё потанцуем, - попросил Руслан.
– К маме надо, - с сожалением произнёс я.
– Слышь, Русланчик, у тебе ремень есть?
– Для чего тебе?
– с подозрением спросил Руслан, оглаживая попу.
– Мама просила привезти. Наверное, пороть меня хочет.
– Для такой цели найдётся.
– Дашь?
– Пока не оденусь - не надейся. Знаем мы вас, Матушинских.
– И что же вы о нас знаете?
– Разбойный вы люд. А вы, Игорь Васильевич, вообше поэт с большой дороги.
Русланчик
– Советую и вам одеться, сударь. Негоже являться к матушке в таком неглиже.
Мама моя жила в пяти трамвайных остановках от нашей с Русланом квартиры. Бывал я у неё редко, а хотел бы бывать ещё реже, поскольку наши разговоры ничем хорошим не кончались. Маме было пятьдесят три года, из которых она тридцать лет проработала преподавателем химии ( к счастью, не в моей школе). Она была женщиной каменной воли с раз и навсегда устоявшимися понятиями о том, как надо и как не надо. Единственной её слабинкой был я, единственное же чадо, которое никак не желало вписываться в переодическую таблицу элементов её кумира Менделеева. Я вёл себя легкомысленней всех неинертных газов вместе взятых, менял удельный вес, как перчатки, и вступал во всевозможные реакции с самой неожиданной валентностью.
С моим отцом мама развелась, как только я окончил школу - до той поры не хотела травмировать детскую душу, которой необходимо получить аттестат зрелости. Мама не могла переносить беспринципную мягкотелость отца, а папа чересчур устал от несгибаемого комильфотства матери. Он переехал от нас в комнатёнку в общежитии, которую предоставил ему родной завод, и зажил без особого, возможно, счастья, но с облегчением. Раза три-четыре в год мама, движимая чувством долга, являлась к нему в общагу, наводила порядок, коротко и строго бранила, а папа сидел на кровати, точно пёс, поджав хвост, и лишь глазами молил, чтоб она поскорее ушла.
Во второй раз замуж мама не вышла - это шло вразрез с её понятиями "comme il faut". Квартира её, строгая и опрятная, с мебелью в стиле 50-х годов, с чашечками в буфете, с всегда выстиранными скатёрками и занавесками, навевала на меня тоску зубоврачебного кабинета. Портреты Менделеева ( которого я в детстве принимал за Карла Маркса ) на стене и генералиссимуса на книжной полке олегкомысливались увеличенным снимком улыбающейся хари вашего покорного слуги в возрасте шести лет. По словам мамы то был последний год, когда я ещё оставался "милым, отзывчивым мальчиком". Гнетущее впечатление от комнаты несколько скрасилось бы наличием книг, не будь среди них столько справочников по химии.
Мама сумела внушить мне стойкое отвращение к этому предмету.
Я позвонил в дверь. Мама открыла сразу же, точно ждала меня в прихожей. Ноги в расшарканых тапочках, коричневые чулки, строгое тёмно-серое платье, седые волосы уложены в качанчик на макушке.
– Здравствуй, мама.
– Я наклонился, чтобы поцеловать её. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.
– Проходи, Игорь.
– Она
– Ты опоздал на пятнадцать минут.
– Трамвая долго не было, мам, - оправдался я.
– Ты же знаешь, как они ходят.
– Это потому, что всем теперь управляют такие же безалаберные люди, как ты.
Вот оно, типичное начало разговора. Я уже предвкушал пару приятнейших часов.
– Снимай обувь, надевай тапочки и пойдём в комнату.
Я послушно переобулся и проследовал за мамой в комнату.
– Мам, а я ремень принёс, - похвастался я.
– Какой ремень?
– Ну, ты ж просила, чтоб я захватил. Только отдашь потом, я его у Русланчика одолжил.
– Игорь.
– Мама устало покачала головой.
– Когда ты повзрослеешь?
– Ты же знаешь, мам, - никогда.
– И чему же ты так рад?
– Вот этому самому и рад.
– Садись за стол.
– Мама махнула рукой.
– Чаю хочешь? Или, может быть, пообедаешь?
– А что на обед?
– оживился я.
– Рассольник. И котлеты с гречневой кашей.
– Давай пообедаем.
Мама ушла на кухню. Было слышно, как она чиркает спичкой, включая газ, и аккуратно звенит тарелками.
"Странно, - подумал я.
– Я ведь люблю маму. Почему же у меня такое чувство, будто я отбываю здесь какую-то повинность?"
– А? Что скажешь, борода?
– Я повернулся к Менделееву на стенке.
"Борода" ничего не ответила. Зато из кухни раздался голос мамы:
– С кем ты там разговариваешь, Игорь?
– Пытаюсь вызвать на откровенность Менделеева. А он, чучело, только брови хмурит.
– Игорь. Иди-ка лучше сюда. Поможешь мне.
Я вышел на кухню. Мама протянула мне тарелки, ложки и вилки.
– Вот. Отнеси это в комнату.
– А мы разве не на кухне обедать будем?
– Я никогда не обедаю на кухне, если у меня гости. Да ещё такие редкие, как ты.
– Упрёк принят.
– Не валяй дурака, сын.
Я расставил тарелки и разложил ложки и вилки на столе. Вскоре появилась и мама с дымящимся рассольником, который она успела перелить из кастрюли в супницу.
– Приятного аппетита, мам.
– Спасибо. И тебе.
Сама она почти не ела, больше глядела, как я, обжигаясь, поглащаю рассольник ложку за ложкой.
– Ты похудел, - заметила она.
– Вы с Русланом плохо питаетесь.
– Я вшегда был худым, - прошамкал я набитым хлебом ртом.
– И много курите. И пьёте. Наверняка.
– Мама, можно усвоить пищу в спокойной обстановке?
– Ешь, ешь.
Она отломила от хлеба небольшой кусочек, но положила его не в рот, а на скатерть, рядом с тарелкой.
– Как по-твоему, отчего я так рано поседела?
– неожиданно устало спросила она.
– Из-за меня.
– Не ёрничай.Что ты, в сущности, обо мне знаешь? У меня была трудная жизнь. Я всё время боролась. Поступила в институт, где был чудовищный конкурс. Устроилась на работу в школу. Затем боролась с твоим отцом. А теперь мне приходится бороться с тобой.