Серебряные стрелы
Шрифт:
Совсем рядом в этой кромешной тьме журчала вода и, обследовав территорию, он обнаружил проточный ручей, в котором брал воду для своих нужд и куда оправлял естественные потребности, но не обнаружил двери, окна или чего–то подобного, подразумевавшего сношения с внешним миром. Это обстоятельство привело Валаама в полное уныние, ведь оно значило, что выйти отсюда он не сможет. Впрочем, смерти ему пока не желали, и еда в виде пресной лепёшки раз в день падала сквозь дыру в потолке, сквозь которую он оказался здесь.
Насколько высокой была его тюрьма, он не знал, но, сколько не подпрыгивал вверх, так и не смог коснуться каменной тверди. В отличие от людей крысы не слушались его; невидимые во тьме, они шуршали соломой, пищали или
Скорее от нечего делать, чем действительно на что-то надеясь, он пробовал рыть тоннель, но почва оказалась слишком каменистой, чтобы сделать это руками. Выходящий из земли ручей уходил под землю и был слишком мелок, чтобы воспользоваться им для побега – выхода не было и от этого на душе у Валаама становилось ещё тоскливее. Всё своё время он проводил с Богом и, пусть наличие огня или света было обязательным для молитвы, целитель верил что Господь слышит его мольбы и не оставит в беде.
Он считал крыс глупыми животными, но те, что обитали в этом подземелье, производили впечатление очень сообразительных. Весь день они практически не давали о себе знать, но зато когда приходило время лепёшке падать сквозь дыру в потолке, их собиралось столько, что казалось, они сбегались сюда со всего Добробрана. Если Валааму удавалось схватить еду раньше голодных крыс, они нападали на него, раня острыми зубами, и он с криком отбрасывал их босыми ногами, прижимая к груди заветную выпечку. Потом он стал бросать им куски и тогда, деля добычу, они оставляли его в покое на время, но крыс было слишком много, и пленник боялся того, что просто умрёт от голода и устроит серым разбойникам, обгладывающим остатки мяса на его костях настоящее пиршество.
Через вырытые в стенах норы, крысы бесшумно подкрадывались к нему и больно кусали, разрывая плоть лезвиями маленьких острых ножей. Валаам был весь покрыт незаживающими ранами, которые старался не запускать, промывая водой и единственным обеззараживающим средством, доступным ему – своею мочой. Теперь он держался ближе к ручью, в середине своего склепа, где как он думал, погребён заживо.
Пленник не видел себя, но был уверен, что выглядит ужасно и сейчас больше похож на покрытое струпьями заросшее грязными волосами животное в лохмотьях, оставшихся от праздничной одежды, чем на человека. Страдая от свалившихся на него мучений, он лежал на охапке, снесённой в одну кучу соломы, хоть как–то защищавшей от холода, готовясь к очередному нападению. Он спал урывками, от бессонницы, ставшей его постоянной спутницей вместе с голодом, чувства обострились; глаза ему больше не были нужны, он выучил каждый дюйм своей тюрьмы и полагался теперь лишь на слух да на обоняние.
Он услышал её раньше, чем почувствовал мускусный запах, это была крупная особь, настоящий крысиный король, и как только голодная тварь впилась ему в руку, он тут же навалился на неё всем телом, подминая под себя. Не обращая внимания на укусы и текущую по пальцам кровь, он держал визжащего монстра в своих руках, пытаясь, как следует разглядеть и почувствовать, но не смог ни того, ни другого.
– За что же Господи, ты оставил меня! – в отчаянии закричал Валаам и вдруг, поддавшись спонтанному порыву какой–то звериной ярости, впился в крысу зубами. И он услышал её. Нет, не писк, а настоящий почти человеческий крик боли и ужаса раздался в его голове. Но он уже не мог остановиться, даже не думая, что способен на это, разрывая зубами шкуру пойманного зверька. Выплёвывая шерсть и внутренности, он грыз бившееся в агонии тело, ощущая тошноту, голод, который туманил
Потом его долго тошнило, но желудок давно уже был пуст, и лишь горькая слизь вылетала из горла, но зато в тот день Валаам впервые за время, проведённое в заточении смог выспаться и крысы, если даже и сновали вокруг, почему–то не трогали его.
Маленькие монстры по–прежнему досаждали ему, как и голод, но Валаам больше не ел их, а если ему удавалось поймать рыжую чертовку, то просто разбивал ей голову о стену. Он стыдился себя за тот порыв, боясь признаться что, разрывая зубами, мясо ещё живого существа с текущей по губам тёплой кровью испытал удовольствие, почти блаженство сравнимое разве что с оргазмом. Пытаясь удержать дьявола внутри себя, он старался остаться человеком. Безумие подкрадывалось к нему лёгкой неслышной походкой, оно выступало из стен и корчило рожи, и смеялось над ним крысиным писком, ставшим таким же привычным, как чернильная темнота вокруг.
Апогеем его сумасшествия сделался запах, приторный тошнотворный запах горящего жертвенника. Тысячи жертвенников горели в ставшей ему домом темнице, и он боялся, что задохнётся от обилия фимиама и ладана. Запах сгущался, давил на грудь, затрудняя дыхание и Валаам спасаясь от него, вдруг поплыл как в воде, сделавшись рыбой, так же как рыба беззвучно открывая рот, в который заплывал тягучей патокой воздух, раздувая его словно воздушный шар. И вот он уже парил над грязным полом своей тюрьмы, над крысами и загаженной соломой, поднимаясь вверх и боялся, что скоро упрётся в потолок. Но оказалось, что в помещении том нет крыши, и он поднимался всё выше и выше, не зная ничего, что могло бы остановить его полёт.
Когда он проснулся, то понял, что что-то изменилось, понял это, даже не открывая глаз. Привычная темнота теперь имела рукотворную форму в виде сдавливающей голову повязки, но самое главное было даже не в этом, а в какофонии ещё недавно привычных и почти неразличимых звуков, доносящихся откуда–то извне и казавшихся ему после долгого времени проведённого в могильной тиши пугающе громкими. Валаам снял повязку и осторожно открыл глаза, боясь, что всё это окажется сном и он снова в полной крыс яме под Храмом. Но свет не померк и доносящиеся из–за стены звуки тоже не пропали – он находился в тюремной камере средних размеров, такой же пустой, как и та в которой его содержали раньше, только с полукруглым окошком под крышей и с прочной деревянной дверью в противоположной окну стене. Небольшой проём давал минимум освещения, но Валааму сейчас даже оно резало глаза и они нестерпимо болели всякий раз, когда он открывал их.
Без сомнения его держали в Драконьем Когте, а это значило, что теперь он во власти королевы Элисандры и как здесь оказался, уже не имело значения. В новой тюрьме были свои правила. Кормили здесь дважды – утром и вечером сквозь открывающуюся задвижку в двери на небольшую подставку кроме кувшина с водой ставили тарелку луковой похлёбки или миску чечевичной каши. Два кувшина в день отводились ему на питьё и личные нужды. Одежду ему тоже заменили и, хотя он по–прежнему был бос, теперь вместо изорванного священного одеяния на нём были вполне приличный ещё плащ и заношенная холстинная рубаха, доходившая ему почти до колен.
Скоро казнь, – понял он и к этому дню ему решили вернуть человеческий облик, чтобы в момент исполнения приговора люди не испытывали к нему ненужной жалости. Возле дверцы, через которую узник получал пищу было маленькое окошко, сквозь которое надзиратели следили за ним и если он не находился у противоположной стены, заветная дверца не открывалась. В разговоры с ним не вступали, держа в полнейшей изоляции и Валаам даже сомневался, есть ли вообще у его тюремщиков языки. Его держали под самой крышей, обитой железными листами, что накалялись за долгий солнечный день, и днём Валаам страдал от жары, что держалась до середины ночи.