Северные архивы. Роман. С фр.

Юрсенар Маргерит

широко раскрытым ртом, испускающей крик отча­

яния. Точно такие же ручки можно видеть еще в

Венеции, во Дворце дожей. Маленьких бронзо­

вых ручек, отлитых в Италии почти четыре века

тому назад, ставших предметами барочной роско­

ши и покрытых почти нестершейся позолотой, ка­

сались сотни неизвестных рук, их поворачивали,

открывали двери, за которыми ждало неведомое.

Антиквар продал Тиберия и Ниобиду молодому

человеку

в серо-жемчужных брюках; постарев,

мой больной дед, быть может, ласкал их с нежно­

стью. Я укрепила их на двух кусках бруса из мо­

его дома в Америке. Дерево, из которого сделан

брус, выросло до рождения Мишеля Шарля в ве­

ликом безмолвии Острова Пустынных гор *. Ствол,

170

срубленный человеком, выстроившим этот дом,

был сплавлен потом по сверкающим водам проли­

ва, которые зимой кипят и дымятся от соприкос­

новения с более холодным воздухом. Местные

уроженцы, жившие в доме до меня, износили сво­

ими грубыми башмаками доски толстого пола, хо­

дя из маленькой прихожей на кухню или в

комнату с колыбелью. Мне скажут, что любой

предмет может дать основание для подобных раз­

мышлений. Что ж, это верно.

Я только упомяну об украшениях, купленных

«для женщин», — это мозаичная брошь с Колизе­

ем, освещенным романтической луной, камея с

безукоризненным профилем, который мог бы по­

служить моделью для Кановы или Торвальдсена,

камень с вырезанными на нем резвящимися ним­

фами; все безделушки — в массивной золотой оп­

раве. Рен прикалывала их на свою большую шаль,

Габриель и Валери — на легкие косынки. Себе

Мишель Шарль оставил камею в чисто античном

стиле, сделав из нее перстень, это была голова по­

старевшего Августа. Он завещал перстень сыну, а

тот подарил его мне в день моего пятнадцатиле­

тия. Я сама носила его в течение семнадцати лет

и многим обязана ежедневному общению с этим

строгим и совершенным образцом глиптики. Спо­

ры о классицизме и реализме прекращаются, ког­

да у вас перед глазами их полное слияние в виде

римской камеи. Году примерно в 1935-м в поры­

ве, о котором никогда не стоит жалеть, я подарила

перстень человеку, которого любила или думала,

что люблю. Я немножко сержусь на себя за то,

171

что отдала эту чудную вещь в частные руки, из

которых, несомненно, она вскоре перешла в дру­

гие, вместо того чтобы обеспечить ей пристанище

в одной из государственных или частных коллек­

ций.

Кстати, может быть, в конце концов перстень

там и оказался. Стоит ли, однако, об этом гово­

рить? Возможно, я никогда бы не рассталась с

этим шедевром, если бы за несколько дней до то­

го, как его отдать, не заметила легкую трещинку,

появившуюся от какого-то удара на самом краю

ониксовой камеи. Мне показалось тогда, что пер­

стень стал менее ценным, пусть незаметно, но ис­

порченным, обреченным на исчезновение. Тогда

для меня это стало основанием, чтобы дорожить

им чуть меньше, сегодня это было бы причиной

того, чтобы дорожить им чуть больше.

* * *

Гербарий, собранный Мишелем Шарлем во

время его путешествия, разумеется, дело рук не

ботаника. Цветы значатся в нем не под латински­

ми названиями, и не создается впечатления, чтобы

чудо строения растений что-то значило для него.

Учителя в коллеже Станислава преподали ему ри­

торику и историю так, как они ее понимали, в

ущерб естественным наукам, точно так же, как в

наши дни преподаватели часто приносят ботанику

в жертву ядерной физике, а мода на гербарии, как

и на альбомы со стихами и рисунками, прошла. Но

сдается, что Мишель Шарль испытывал к цветам

инстинктивную любовь, подобно тому как кому-то

172

кажется красивым обычный василек в траве. По

его словам, с помощью этих цветочных компози­

ций он хотел сохранить воспоминания о каждом

красивом месте, где ему довелось побывать. Ему

было известно, что переживания и впечатления,

как будто умершие навсегда, продолжают вечно

жить в засушенном листе или цветке. Все то, что

он не мог или не хотел сказать в письмах, воск­

ресло в его гербарии: воздух времени, печаль или

веселье, глубокие размышления, которые, будучи

изречены, оборачиваются штампами, любезности,

которыми он обменивался с прелестными кресть­

янками. Каждый лепесток, тщательно приклеен­

ный, остался на своем месте, маленькое розовое

или голубое пятнышко — призрак хрупкой рас­

тительной формы, принесенной в жертву истории

и литературе. Цветы из сиракузских каменоломен

и с Форума, травы из окрестностей Рима и с Ли-

до («ужасного Лидо» Мюссе, где умирает «блед­

ная Адриатика», в те времена его посещали

только венецианские рыбаки и евреи, хоронив­

шие там своих покойников), веточки самшита или