Шахматный порядок
Шрифт:
— Вроде того, — кивнула Клэр. — Штирнер хочет полностью уничтожить глобальный мир в его нынешнем качестве. Его мечта, чтобы люди снова жили в национальных государствах, над которыми нет никакого права и никаких институтов. Ну и чтобы маленькие страны и народы не смели пищать на фоне великих держав. Вот как-то так…
— Выходит, нынешнее положение вещей настолько не устраивало, что Штирнеру не жаль его уничтожать? — нахмурилась Кэт.
— Я бы не стала все сводить к личности, — ответила Клэр. — Штирнер считает, что девятнадцатый век был золотым
— А почему? Почему именно девятнадцатый? — отозвалась Кэт.
— С точки зрения Штирнера высшая форма справедливости это неравенство людей и иерархия, — ответила Клэр. — Только в такой системе государства могут создавать великие империи. Девятнадцатый век был веком империй: Британской, Французской, Российской, Германской. Они правили миром, — пояснила она детям. — Штирнеру омерзительны две вещи: подъем прав других народов и рас, которые отрицают империи и смеют трясти какие-то права, вместо того, чтобы смотреть в рот империям. И еще ему омерзительна современная массовая культура, сменившая старую классическую.
— Но классическая культура была доступна немногим, — удивился Альбус. Разлитый в воздухе медовый аромат липы казался густым, словно пчелы принесли тягучий мед.
— Именно так, — кивнула Клэр. — И Штирнер ответил бы вам: «А зачем делать её доступной всякой шушере?»
— Но почему шушере? — все ещё недоумевала Кэтрин. — Все имеют право на мнение и культуру. Каждый народ должен стремиться к процветанию.
— Штирнер вам ответит, — продолжала Клэр. — «А почему, дорогая мисс Забини, голос полуграмотного грязного негра должен значить столько же, сколько голос профессора — знатока политики?»
— В таком случае он в чем-то прав… Если ты ничего не смыслишь в теме, то лезть спорить глупо, — отозвалась Кэт.
— Или, — продолжала Клэр, — почему какая-то девица-активистка смеет рассуждать о политике в присутствии историка или политолога-профессионала?
— Кайли прямо, — прыснул Эрик.
Альбус скривился от ярости при одной мысли об этой грязнокровке, которая имела наглость не помалкивать, а лезть, куда ее не просят. «Зато мне не все равно!» — повторяла она. «Хоть бы дрянь правда выпороли бы унизительно разок», — с отвращением подумал Ал.
— При такой позиции да. Это было бы глупостью, — вздохнула Кэт. — А откуда у Штирнера такое стремление к неравенству, интересно?
— Штирнер считает это высшей формой справедливости, — ответила Клэр. — Как и два его учителя.
— Прямо нацизм какой-то, — удивился Эрик.
— Вот! — подняла палец Клэр. — Мы подходим к самой сути. Нацизм и борьба с нацизмом — это для Штирнера омерзительные последствия двадцатого века. А в девятнадцатом веке неравенство было нормой. Лорд Солсбери мог спокойно с трибуны парламента сказать об индийцах: «А тараканов еще больше — что с того?» Сейчас так сказать нельзя. А Штирнер хочет, чтобы это снова стало не нацизмом, а нормой, усвоенной с молоком матери.
— Для этого надо отменить принцип равенства народов и рас и вернуть колониализм, — оживился Альбус, пригладив скошенную траву мыском ботинка.
— Да. Штирнер этого и хочет, — кивнула Клэр. — Если Франция сильнее Гвинеи и может ей поживиться, так отчего бы не поживиться?
— Если Франция хочет делить Китай, то почему бы и не разделить? — ввернул Эр.
— Да, — кивнула Клэр. — Если может, пусть делит. Или, если Китай достаточно силен, он вышвырнет французов ко всем чертям.
— Со стороны Китая это было бы понятно: страну защищал. Раз уж Франция нападает, — хмыкнула Кэтрин.
— Победитель получает все, — ответит вам Штирнер. — Сила и ум дают право более успешным господствовать над неуспешными. Вот логика Штирнера, — пояснила Клэр.
— Как в эпоху каких-то Опиумных войн… — протянула Кэт. Альбусу показалось, что у него немного кружится голова от чудесного запаха клевера.
— А если я родился в бедной семье, что тогда? — спросил Эрик.
— Штирнер тебе ответит: «Рви подмётки, спи по четыре — пять часов в сутки, грызи науки и иди в бой. Порви изнеженных и слабых без пощады. Или отступи и признай своё поражение».
— Но если я буду так жить, у меня не будет ни молодости, ни девушки… — замялся Эрик.
Кэт прыснула.
— Что же, таков твой удел. Ненависть к тем, к кого это есть — лучший стимул порвать их в клочья по Штирнеру, — добавила Клэр.
— Он словно намертво застрял в девятнадцатом веке. Вот все изменилось, а Штирнер нет.
— Да! Наконец! — улыбнулась Клэр. — Хоть кто-то его понял. Штирнер считает двадцатый век лишним и ненужным веком, который надо зачеркнуть и забыть навсегда.
— Штирнер считает, что жизнь неизменна? — вскинул брови Эрик.
— Я болтала с ним, когда мы бродили в горах Тироля, — вздохнула Клэр. — Он что-то сказал о евреях. Я ему ответила, что сейчас так нельзя шутить. «Почему?» — пожал плечами Штирнер. «Потому что был Холокост и истребление немцами шести миллионов евреев». «А, давно пора забыть и относится к этому как к походам фараона Рамзеса Второго», — фыркнул Штирнер.
— Любопытно, — задумчиво пробормотал Эр. — Штирнер считает, что это уже далекое прошлое?
«Но у людей ещё болит! — сказала я. — Эти разговоры о немецкой вашей вине…»
«Плевать, — пожал плечами Штирнер. — Надо забыть и жить как прежде. Как в 1880 году…»
«Но у маглов уже погибла классическая культура». — заметила я.
«Так надо вернуть!» — с жаром ответил мне Штирнер.
«Вы снова хотите вернуть мир неравенства людей, всевластиям белой расы, мир, упакованный во фраки с бабочками и классические платья?» — удивилась я.
«Да… да! Да!» — с жаром ответил мне «герр Освальд».