Штандарт

Лернет-Холения Александр

— Что ж, — сказал я. — Сегодня ты очень хорошо служил. Офицеры тебя хвалят. Это было истинное удовольствие.

— Господин прапорщик, — сказал Антон, — я больше ничего не говорю!

— Именно это я и хотел тебе предложить.

— Господин прапорщик, — ответил он, — больше вместе с этим гусаром я прислуживать не буду. Хоть тащите меня всем эскадроном.

— Выводи лошадь, — сказал я, кивая на Гонведгусара, — во двор. А потом принеси мой пистолет.

Он развернул лошадь и повел ее во двор. Пока я отпускал ремни стремян и садился в седло, Антон принес пистолет. Он подал его мне, и, пока я пристегивал оружие, он тихо напевал что-то себе под нос. Я думаю, что он проклял всех баб, к которым когда-либо таскались мужчины. Я взял поводья, махнул ему и выехал

через ворота. На песке деревенской улицы стук копыт сразу затих.

6

Выехав из деревни, я перешел на галоп. Гонведгусар был мерином с сильными плечами и хорошей холкой, венгерско-галицийских кровей, происходил от степных лошадей, скрещенных с арабскими скакунами. Он был лисом, а другая лошадь, Фаза — лисой. У Гонведгусара была красивая арабская шея, а у Фазы шея оленя. Она сейчас лежала на соломе и спала, а ему приходилось нестись галопом. Он летел вперед, не прилагая особых усилий, но, конечно, его нельзя было сравнивать с Мазепой. У Гонведгусара не было того превосходного стиля охотничьего коня, и я предвидел, что к тому времени, как мы достигнем Дуная, он будет совершенно измотан.

Луна, которая была уже высоко, почти в зените, освещала нас спереди слева, но после Эрменьеша, где дорога поворачивала строго на юг, она светила нам прямо в лицо. Эрменьеш лежал неподвижно и сонно, в домах гусарам, вероятно, снилось, что они переходят Дунай, хотя они того и не хотели. Во сне они по-прежнему подчинялись приказам, но не тогда, когда бодрствовали.

Я скакал, держа вожжи в сцепленных руках, гадая, что будет дальше. Луна сияла на пряжках и нагруднике Гонведгусара, я видел ее на своих перчатках и думал, сколько всадников ехали вот так, освещенные луной, — вестовые с приказами, разведчики, патрули, эскадроны, полки. Они скакали так сотни лет, с тех пор возникла империя, священная империя, они скакали по приказу императоров — в кирасах, колетах, в шубах, в шапках, в серой современной форме, и никто из них даже не помышлял о том, чтобы не подчиниться приказу. Но теперь об этом думали все. В прошлом, наверное, солдат дезертировал, потому что хотел вернуться домой, к возлюбленной — ему не казалось, что он заплатит за это дорогую цену — или к родителям; а потом народы слагали о них меланхолические, красивые песни, какие может сочинить только народ. Но никто никогда не сопротивлялся прямому приказу. Ни одна рота, полк или армия не отказывались подчиняться. Но теперь все они могли отказаться, даже если поклялись: «Клянемся перед Всемогущим Богом священной клятвой, что будем верно и преданно служить Его Величеству, нашему Наисветлейшему Князю и Господину…» Как стало возможно, что за годы, что существует армия, не потерпев ни одного поражения, они вдруг начали сопротивляться? Что же произошло, что мир так изменился? А он изменился. Он все еще выглядел по-прежнему — поля, дома, небо, луна были те же, но что-то изменилось; видимое, вероятно, осталось прежним, но невидимое стало совершенно иным. Потому что внутри людей старый мир преобразился, растворился, исчез. И ты это почувствовал, будучи всего лишь польским крестьянином, ничего не видевшим в этом мире. Наступал конец света. Как часто мир подходит к концу, и невероятно, что он все еще существует!

Я подумал о том, что будет делать Хайстер, если понесет штандарт, а солдаты за ним не последуют. Как и неподчинение приказам, исполнявшимся на протяжении многих поколений, столь же непостижимо было то, что полк мог не последовать за этой священной парчой, за которой ранее следовали тысячи. Это было почти так же немыслимо, как если бы земля, единственное прочное основание под нашими ногами, стала бы зыбкой, как вечно колеблющийся воздух. Иногда Бог заставляет землю сотрясаться и опрокидывать дворцы и церкви, которые люди строили во имя его веками. Иногда люди сами сносят здания, построенные за поколения до них, и разрушают их, как будто они ничего не стоят. Иногда люди внезапно теряют чувство ценности вещей. Чтобы согреть руки, они сжигают королевские дворцы, и только те, кто бежит от горящих кроватей, понимают, что на

самом деле горит. Но люди для себя самих важнее того, что происходит вокруг. Поэтому мы, офицеры, и рядовые не понимали друг друга. Чтобы снова увидеть свои польские деревни, они разрушали империю.

Кто был виноват? Они, учителя сельских школ, политики, которые их науськивали, или мы сами? Конечно, мы тоже. Возможно, мы больше не верили в империю так, как должны были верить. Мы требовали для себя уважения, но не дали солдатам той веры, которую они должны были иметь, чтобы идти за нами. Уже случились мятежи в чешских и других полках, а офицеры и унтер-офицеры, вместо того чтобы позволить себя растерзать, уступали и шли на компромиссы. И вот наступили последствия. Теперь мятежи повсюду.

Я все еще скакал галопом. Гонведгусар полностью покрылся потом и пеной. Я пустил его шагом, а через несколько минут остановился, спешился и переседлал лошадь.

Было уже около полуночи. Дунай не мог быть далеко; я вспрыгнул на лошадь и поскакал дальше. Наконец мы вступили на бревенчатую дорогу. Вдали призрачным лунным замком плыла над Белградом крепость.

Я снова перешел на шаг. Теперь Дунай сиял, как острая коса; мы подъехали к входу на мост. Там стоял постовой, а рядом мой конюх ждал меня с Мазепой. Георг сказал, что тоже добрался совсем недавно. Часа полтора назад он заметил, что уже слишком поздно, и потому под конец шел рысью.

— Сколько времени? — спросил я у постового унтер-офицера.

— Скоро час, — сказал он.

Я недооценил расстояние. Я сказал Георгу снова садиться на коня, после чего, когда я показал свой пропуск, мы вступили на мост. Под нами, как серебряная лава, лилась река.

Посреди моста я на секунду остановился у странного сооружения, которое не заметил прошлой ночью. Но теперь, в ярком свете луны, я ясно увидел конструкцию, похожую одновременно на кран и на виселицу. Я не мог понять, в чем ее назначение. На другом конце моста я спросил у унтер-офицера, что это. Он полагал, что эта конструкция помогает убирать часть понтонов: по реке должны проходить суда, особенно военные, а затем понтоны вернут на место.

Мы снова поторопились и въехали в город. В некоторых окнах все еще горел свет. Слышалась музыка из кофейни. На углу улицы стояла группа людей, они громко смеялись. Сверкало золото портупей и женские украшения. Мы заметили маленькие беззвучные тени, проносившиеся то тут, то там — бездомных собак, которые прибегали в город ночью из деревень в поисках чего-нибудь поесть. Подъехав к Конаку сзади, мы спешились в одном из переулков.

— Жди здесь, — приказал я Георгу.

Затем я вышел на площадь перед Конаком и направился ко входу. Я снова показал охраннику свое предписание, которое так и не отдал. Вызвали дежурного унтер-офицера, и тот ознакомился с документом. Но на этот раз изучение документа было недолгим, он был возвращен мне со словами, что это не пропуск, а направление в Караншебеш. Этот унтер-офицер умел читать по-немецки. Я показал ему пропуск. Унтер-офицер сказал, что пропуск относится к мостам через Дунай, но не к Конаку.

— Он относится, — сказал я, — и к Конаку тоже. Мне разрешено переходить мосты через Дунай только потому, что я должен прибыть в Конак.

— Этого, — сказал унтер-офицер, — здесь не указано.

— Указано или нет, — сказал я, — я должен войти в Конак.

Унтер-офицер, сказал, что не сомневается в моих словах, но пропустит меня только в том случае, если я покажу соответствующий пропуск.

— Эй, — сказал я, — не создавайте проблем. У вас будут неприятности, если вы сейчас же меня не пропустите!

Но он ответил, что у него, вероятно, будет больше неприятностей, если он пропустит меня без пропуска. Короче говоря, вышла довольно оживленная дискуссия, которая закончилась, лишь когда внезапно появился лакей. Ожидая меня во дворе, он услышал спор и догадался, в чем дело. Он появился, сверкая всеми своими золотыми галунами, чтобы вытащить меня из переделки.

— Послушайте, — сказал он, — вы можете пропустить господина прапорщика! Его ждут!

— Ждут? — переспросил унтер-офицер.