Штандарт
Шрифт:
Вернулся официант и принес коньяк. Менис опрокинул одну рюмку и тут же заказал еще одну. Я пододвинул ему свою. Он выпил ее и наконец немного успокоился.
— Когда война закончилась, я женился, — произнес он. — Мой брак принято считать счастливым, у нас дети, я ее люблю, я все еще люблю свою жену, хотя иногда у меня возникает чувство, что я никогда ее не любил. Возможно, я женился на ней просто потому, что она была там, когда там уже не было ничего, ничего из того, что меня не отпускает, хотя больше не существует. Ничего из того, что еще только будет, хотя уже давно позади. Ничего из того, что более реально, чем все, что реально теперь. Ты должен это понять! Послушай меня!
Холл был по-прежнему
2
Меня зовут Герберт Менис, начал он. Моим отцом был Генрих Кренневиль, морской лейтенант. Моя мать — Мария Менис. После некоторых препирательств, которые были у отца с Адмиралтейством, ему все-таки позволили взять фамилию моей матери, он отказался от фамилии Кренневиль и стал носить только одну фамилию Менис. Моим дедом по отцу был Людвиг Кренневиль, ротмистр Лотарингского кирасирского полка. Его младший брат, Фердинанд Кренневиль, впоследствии стал генералом кавалерии. Он умер в прошлом году.
Уволившись с военной службы, отец прожил недолго. Он постоянно искал ссоры с начальством из штаба Адмиралтейства, виновным, по его мнению, в его вынужденной отставке. На дуэли он тяжело ранил Лукези Палли, лейтенанта с линейного корабля. За это он два года просидел под стражей в крепости, а выйдя на свободу, поссорился с капитаном корвета Фидлером, и тот застрелил отца в школе верховой езды венгерской гвардии.
После его смерти мать много ездила по Европе. Во Флоренции она встретила человека по фамилии Шаттлворт, который, несмотря на английскую фамилию, был русским и оказался племянником Генри Федоровича Шаттлворта, управляющего вдовы князя Петра Ольденбургского. Моя мать вышла за него замуж и переехала с ним в Россию. В последний раз я видел ее, когда мне было четырнадцать, в Санкт-Петербурге, незадолго до войны. Когда началась война, ее письма доходили до нас только через Швейцарию. А потом и вовсе приходить перестали. Много позже мне стало известно, что Шаттлворт был убит Советами, а моя мать скончалась при попытке бежать на Украину.
Моим воспитанием занимался двоюродный дедушка, Фердинанд Кренневиль. Несмотря на свою блестящую военную карьеру, он не испытывал особого энтузиазма по поводу службы в армии. Он определил мне гражданскую профессию. Но жизнь распорядилась иначе. Ему пришлось передумать, поэтому через год после начала войны я, шестнадцати лет от роду, поступил в кавалерийский полк Обеих Сицилий.
Еще через год, при отступлении из Луцка, я был тяжело ранен, так, что не мог вернуться в строй почти до конца войны. Меня ранили в живот, и несколько дней я провел в багажном вагоне, пока мы не добрались, наконец, до врачей. Впрочем, лекарств у них не было и ничего сделать для меня они не могли. Один врач вскрыл рану, которая начала уже гноиться, и это спасло мне жизнь. Разрез заживал долго, мне приходилось носить корсет. Позже сделали еще одну операцию, но даже после нее полностью я не восстановился. Я вернулся в армию, но не в боевой полк. Меня прикомандировали к штабу Балканской армии в Белграде в качестве адъютанта и, хотя я только что получил чин прапорщика, выделили мне трех лошадей и двух ординарцев.
Помню, был уже конец октября 1918 года. Когда я явился к начальству, стало понятно, что все видят во мне подопечного моего двоюродного деда и только. Они не верили, что меня перевели в штаб из-за ранения, которому уже два года.
В первые сутки в обществе
Тем не менее командование эту возможность не рассматривало. Солдаты уверенно держали занятые позиции; и, как сообщалось, большое количество наших войск на Украине получило приказ собраться в Венгрии, пересечь Дунай и укрепить наш фронт.
Во всяком случае, вид зрительного зала в опере ни в малейшей степени не свидетельствовал о том, что в Белграде есть повод чувствовать себя в опасности. Партер был забит офицерами, их дамами, волонтерами Мальтийского ордена, медсестрами и машинистками из штаба. В ложах сидели генералы; некоторые дамы были в вечерних платьях и украшениях.
Давали «Женитьбу Фигаро».
Перед самой увертюрой в зале возникло движение, все поднялись со своих мест. В королевской ложе, где когда-то сидели правители Сербии, появилась дама, которая привлекла внимание всего партера. Ее сопровождали две совсем молодые девушки и несколько офицеров.
Дама была высокого роста, подчеркнуто консервативно одета и причесана. Она подошла к балюстраде ложи и всех поблагодарила. Один из сопровождавших ее офицеров снял с ее плеч манто, второй придвинул ей кресло, и она села, после чего все снова заняли свои места.
Слева и справа от нее, немного сзади, сели девушки. Офицеры остались стоять позади них. Мне сказали, что это эрцгерцогиня Мария Антония, навещавшая раненых в госпиталях Белграда.
Девушка справа была темноволоса, стройна, у нее было небезынтересное лицо с немного калмыцкими чертами. Баронесса Мордакс. Дама слева от эрцгерцогини была очаровательна. В бледно-розовом платье, в жемчужном ожерелье и длинных белых перчатках. Ее плечи и руки были прекрасны. Когда в зале померк свет и началась увертюра, я спросил о ней — оказалось, что ее зовут Реза Ланг.
Пока сидевший рядом со мной лейтенант, господин фон Багратион, называл мне имена офицеров, стоявших в ложе, я не отводил взгляда от этой обворожительной девушки. Ей было не больше восемнадцати. В полумраке ее лицо сияло, как алебастр. Когда занавес поднялся, луч света упал на нее и осветил глаза, волосы, жемчуг. Она поднесла к глазам бинокль, и его тень полумаской упала на лицо — только губы и подбородок остались освещены. Она что-то сказала, и на мгновение я увидел снежный блеск ее зубов.
Багратион сообщил, что она дочь промышленника, приехала сюда несколько дней назад, чтобы работать медсестрой. Тогда же ее заметила эрцгерцогиня и взяла под свое крыло. Багратион предположил, что она по вечерам читает эрцгерцогине. И добавил, что это одна из самых красивых девушек здесь. Я тихо заметил ему, что последнее замечание слишком очевидно, чтобы он мог гордиться своей наблюдательностью. Забрав у Багратиона бинокль, я смотрел только на эту ложу.
За спектаклем я вообще не следил. Неожиданно обнаружилось, что музыка отлично подходит для наблюдения за столь восхитительным объектом в ложе. После первого акта, как только закрылся занавес, я вложил бинокль в руку Багратиона, встал и вышел из зала.