Синдром счастливой куклы
Шрифт:
Ярик сметает в мешок для мусора яичную скорлупу, молниеносно разделывается с желтками и белками, высыпает их в зелень и вручает мне ложку: «Перемешивай».
— Рабочее название — «Синдром счастливой куклы». Оно отлично передает суть, хотя смысл не имеет ничего общего с одноименным диагнозом. История про бесполую уродливую куклу. Когда-то давно ее упорно ломали. И сломали. Теперь она боится прошлого, не хочет помнить. Но прошлое гниет в ней, не давая нормально жить. Она страдает, ненавидит себя и ранит. Но не делает ничего,
Я шиплю от боли и задыхаюсь. Не думала, что Ярик может быть настолько жестоким и высказать грязную неприглядную правду прямо в глаза.
Испуганно кошусь на него, но он мило улыбается.
Он говорит не обо мне… Он о песне.
В которую вложил самые сокровенные переживания.
— Так, народ. Помощь идет! — объявляет из прихожей Юра, и я быстро смахиваю слезы. Он бьет кулаком по стене, подпрыгивает к столу и гремит крышками кастрюль. — Ого. Сейчас пирожки запендюрим. Найс. Возможно, мама даже оставит нас в живых.
14
Мы успеваем как раз вовремя: прерывисто дребезжит звонок, матушка вручает Юре сумку, медицинскую маску и плащ, отталкивает его с пути мощным плечом и с достоинством королевы вплывает на кухню.
На ее бордовом одутловатом лице застыло предвкушение грандиозных разборок и моего оглушительного фиаско, но вместо беспорядка и запустения она застает на кухне полнейшую идиллию: чашки из праздничного сервиза, серебряные ложечки, чистые салфетки и румяные пирожки, от которых исходит пар.
Правда, там же она застает и меня. И Филина.
— Это кто? — морщится матушка, проявляя чудеса проницательности — в ее тяжелом взгляде читается уверенность, что и с этим парнем я не прочь переспать.
— Это мой друг. Ярик, — поясняет Юра, услужливо отодвигая табурет. — Он временно у нас живет.
— С некоторыми друзьями и врагов не надо… — гнусит она, и табурет жалобно скрипит под ее огромным задом.
Из-за дома напротив наплывает серая туча и окончательно загораживает солнце, в квартире темнеет, в висках разгорается еле слышная боль.
Поникший Юра незаметно пинает под столом мою ногу, но я никак не соберусь с духом. Я не горю желанием обслуживать и ублажать еще и его мать. Я не хочу наливать в ее чашку чай. Я не хочу ее видеть…
Дыхание матушки становится громким и гневным, прищуренные опухшие глазки назойливо сканируют то меня, то Ярика, и рот презрительно кривится.
Если не знать его, он вряд ли произведет впечатление самоотверженного, доброго и милого парня. Фиолетовые патлы, угрюмый взгляд, дергающаяся губа и белый шрам над ней. Футболка с матерной надписью, булавка в ухе и глухое молчание.
Матушка нашла еще более отбитого и подозрительного придурка, чем я, и готовится к нападению…
Резко встаю и улыбаюсь так, что сводит челюсти:
—
— А что, в этом доме есть какое-то разнообразие, Элиночка? Подавай что есть… — великодушно дозволяет она, и я топлю в кипятке пирамидку молочного улуна. Но руки предательски дрожат, чай выплескивается на поцарапанный стол и лужицей растекается под чашками и тарелкой.
— Господи! — Мамаша шарахается к стене, осеняет себя крестным знамением и шипит: — Не отравит, так ошпарит… Вот же ведьма криворукая!
Филин реагирует первым — забрасывает пролитый чай скомканными салфетками, быстро собирает их, отправляет в мусорный мешок и вдруг подает голос:
— Вы верующая?
— Чего? — переспрашивает мать, Юра обреченно мотает головой и изображает фейспалм.
— Если да, то вы не должны к ней так относиться. Оскорбляя ее, вы оскорбляете собственного сына. Потому что «…оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Бытие два, стих двадцать четыре… — Филин возвращается на место и как ни в чем не бывало отпивает из своей чашки.
Матушка уязвленно моргает, молча берет пирожок, откусывает добрую половину и тщательно пережевывает, офигевший Юра икает и едва сдерживает смех.
А мне не дает покоя смутная тревога.
Мы ни черта не знаем о Ярике. То, что в его исполнении воспринимается как шутка, шуткой может и не быть…
***
— Ну и уделал ты ее… На моей памяти такого никому не удавалось. — Юра отвешивает Ярику дружественный подзатыльник, едва за посрамленной мамашей закрывается дверь. — Сколько тебе лет, святой отец?
— Завтра будет девятнадцать. — Филин судорожно дергает уголком рта, складывает чашки в раковину и включает воду.
— И ты скрывал? — Юра матерится от изумления и теребит булавку в мочке. — Надо позвать ребят, отметить ДР и повторить карантинную тусу в миниатюре. Брось, Элька домоет. Пошли за бухлом!
— Чувак, не надо, — отнекивается герой дня. — Я его никогда не отмечал.
— Почему? — Я отбираю у него губку и оттесняю от раковины.
На миг его тепло согревает кожу, пол уезжает из-под ног, и я, моргнув, принимаюсь остервенело натирать совершенно чистую чашку.
— Я вас, наверное, шокирую, но… потому что «…во время дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду…», вследствие чего Иоанн Креститель лишился головы. Короче, забейте. У меня жестко религиозная семья.
Покачнувшись, Юра мешком ухает на диван и запускает длинные пальцы в каре.
— Э, нет. Завтра бухаем… — тянет он и озадаченно пялится на меня.
Шрамы, порезы, тик, история про сломанную куклу и боль, гниющую у нее внутри… С Яриком совершенно точно что-то случилось в прошлом, но он предпочитает молчать.