Синее на желтом
Шрифт:
Демин чуть повернул портрет. Хороша! И так хороша и этак. Смотри-ка, что сделал с безнадежной, казалось бы, дурнушкой счастливый брак! А Зоя, моя бывшая жена, чудовищно красива, а счастья ей бог не дал. Это Зоя сама сказала, что счастья ей бог не дал, а Демина такая жалоба ее лишь рассмешила. «Не смейся, Миша, я действительно несчастная», — серьезно, очень даже серьезно сказала Зоя. «Фантазируешь», — повторил озадаченный этой ее серьезностью Демин. «Ничего не фантазирую. Не люблю тебя — потому и несчастна». — «Почему же ты? Это я должен считать себя несчастным, раз уж на то пошло». — «Нет, я».
Демин только руками развел, до того все это показалось ему нелепым, запутанным. Прежде Зоя всегда все говорила предельно ясно, а тут все запутала и, запутав окончательно, ушла.
Демин сначала испугался: если у Зойки завелся другой, тогда конец. Но другого, ни тайного, ни явного,
Нельзя сказать, чтобы Демин очень уж спокойно ждал, этого не было, но он делал вид, во всяком случае старался делать вид, что ничего особенного не произошло. В половине шестого Демин, как и раньше, заходил в детский сад и ровно в шесть вместе с дочкой встречал Зою у подъезда огромного, на весь квартал здания, которое трехлетняя Танюшка, с удовольствием раскатывая букву «р», называла «мамин тр-рест». Отсюда, от «маминого треста», они уже втроем отправлялись дальше, но не к центру, как прежде, а к старой приречной окраине, где теперь жила Зоя с дочкой. По дороге каждый говорил о своем: Танюшка о делах детсадовских, Зоя очень мило и не без юмора рассказывала о новых чудачествах своей начальницы, которая, «хотя и с высшим образованием, но место ей на привозе», а сам Демин, уверенный, что конфликт его с женой окончится благополучно, лениво уговаривал ее вернуться домой. Домик некой Фоминой, у которой Зоя снимала комнату, был развалюхой из развалюх, основательно прореженный штакетник почти лежал на земле, и калитка, конечно, никогда не запиралась, но дальше этой незапертой калитки Зоя своего бывшего мужа не пускала под шутливым предлогом, что обещала хозяйке «посторонних мужчин не приводить», а Демин и не настаивал, — «зачем?», оно его вовсе не интересовало, это временное Зоино пристанище. И чем оно хуже, тем лучше для Демина; Зоя как-никак привыкла к комфорту и, следовательно, скорей образумится.
«Поцелуй папу, Танюша», — говорила Зоя, и это означало, что надо расставаться, а Танюша не понимала, почему ей надо расставаться с папой, и принималась реветь. Демин уходил с тяжелым сердцем, Зоино непонятное упрямство начинало его злить, и когда истекли все назначенные им самим сроки, он потерял терпение. «Пора кончать это дело, Зоя Ефремовна. Нельзя же так мучить ребенка». — «Это верно: ребенка нельзя больше мучить», — согласилась Зоя и действительно через несколько дней кончила это дело, но так, как задумала она, а не Демин. Он не поверил даже, когда ему сказали, что Зоя уехала. «Куда?» — растерянно спрашивал он. Никто этого не знал. Какое-то время Демин добросовестно искал беглянку, и добрые люди надавали ему столько добрых советов, что, пользуясь ими, можно было бы наиточнейшим и наискорейшим образом найти и вернуть по домам целую сотню разбежавшихся в разные стороны жен, а не то что одну Зою. Но были не только добрые советы, были и злые. Зоина квартирная хозяйка, например, некая Фомина В. С., посоветовала Демину:
«А вы в милицию обратитесь». — «Как так в милицию?!» — «А так — обыкновенно: напишите заявление, дайте фото и особые приметы вашей голубушки, и ее как миленькую найдут. Всесоюзный розыск — это сила». — «И вам не стыдно, Фомина? Особые приметы. Всесоюзный розыск. Можно подумать, что моя бывшая жена какая-то уголовница». — «Уголовница», — сказала Фомина. «Послушайте, вы!» — возмутился Демин. «Смотри, какой добрячок! — усмехнулась Фомина. — Ну подумайте сами, разве это не уголовщина — увезти ребенка, маленького несознательного ребенка увезти черт знает куда. От живого отца. От родного отца. Да за такое вешать мало».
Ох, эта Фомина! На ее незатухающей злости можно грешников поджаривать.
А вот совет делового человека Селихова ни злым нельзя назвать, ни добрым. Это был деловой совет. «Хватит вам бегать, Михаил Григорьевич! Несолидно как-то. И вообще не с вашим характером». — «Не с моим», — без особой охоты признался Демин. Его уже самого так и подмывало прекратить эту бесполезную суету и послать ко всем чертям упрямую дурищу Зойку — устал Демин: еле мозгами шевелит, еле ноги передвигает, но совесть мгновенно напомнила: «А Танюша, отец? Ее тоже ко всем чертям?» И Демин, проклиная все на свете, продолжал поиски, т. е. куда-то звонил, кому-то писал и телеграфировал, с кем-то встречался и, что самое
Селихов, может, и не лучше других, но он хоть постную рожу не корчит и сочувствующим не прикидывается. «Дохожу, Селихов», — уже более откровенно сказал Демин. «Доходите, — подтвердил Селихов, — вот я и говорю: забегались вы». — «А что делать? Надо». — «Не надо», — сказал Селихов и мигом без лишних слов втолковал Демину, что действительно надо делать и что ни в коем случае делать не надо. Оказалось, что Демину вовсе не надо искать Зою, а надо спокойненько сидеть себе и ждать, пока она сама объявится. «Приспичит и объявится», — уверенно сказал Селихов. «Не думаю, вы мало знаете Зою», — возразил Демин, и Селихов сказал, что Зою он и вправду знает маловато, но зато хорошо знает, сколько получает рядовой товаровед и сколько стоит морковка «каротель» на базаре. Вот на основе этой самой невысокой товароведческой зарплаты и довольно высокой базарной цены на морковь Селихов и рассчитал, что Зоя объявится месяца через три, а то и раньше. «Потому, что Зоя Ефремовна хорошая мать», — сказал Селихов. «Значит, вы считаете, что Зоя вернется». — «Я не говорю, что вернется. Я говорю: объявится. Предполагаю, что в сентябре к нам поступит исполнительный лист на алименты». — «Исполнительный лист? Нет, не думаю. Когда Зое понадобятся деньги — она мне скажет или напишет. Она знает, что я ничего не пожалею для нашего ребенка». — «А кто в этом сомневается, конечно, не пожалеете. И знаете что: начните откладывать деньги для дочери с этого месяца. Заведите отдельную книжечку в сберкассе и откладывайте». — «Это для чего же?» — спросил Демин. «Для порядка». — «Ну, что ж, если для порядка», — согласился Демин и с тех пор вот уж девять лет аккуратно ежемесячно вносит на «дочкину книжку» четвертую часть всех своих заработков. Денег накопилось уже немало, и когда Танюша вернется…
На возвращение Зои Демин давно перестал надеяться и, честно говоря, уже не хотел этого. И когда дважды в год всякий раз из другого места приходили от бывшей жены телеграммы из трех слов: «все полном порядке», удивлялся, что мог любить такую неумную, холодную женщину. Ну да бог с ней. Демин ей зла не желает, хотя ему она много зла причинила и много заставила страдать. Но все муки и обиды искупятся, когда к Демину вернется его дочка. А в Танюшино возвращение Демин верил непоколебимо. Девочка вырастет и сама найдет отца. И сама поймет, что отняла у нее своим неразумным поступком мать. Сама поймет — Демин хотел верить, что у девочки хватит на это ума и сердца…
Демину всегда доставляло удовольствие думать о предстоящей встрече с дочерью: предвкушение радости — это ведь и само по себе радость. Демин улыбнулся и, случайно увидев свое улыбающееся лицо в маленьком овальном зеркальце на книжной полке, поспешил погасить улыбку. «Нехорошо. В квартире покойник, а ты, Демин, сияешь», — вяло упрекнул себя Демин и тут же — не в оправдание себе, а просто так — подумал о том, что Лапшину, мертвому Лапшину, в высшей степени безразлично, что сейчас происходит в этой уже не нужной ему квартире — плачут ли здесь, смеются ли, бьются ли головой об стенку, пляшут ли, — дверь в эту пока ничейную квартиру открыта, стучать не нужно, звонить не нужно, спрашивать «можно?» не у кого, входи, кто хочет, и делай, что вздумается. Вот как вошла эта старая женщина. Вошла, направилась мимо Демина к окну и распахнула его так привычно, словно это было окно в ее собственной комнате. Когда Демин пришел сюда, этой женщины в квартире не было. Значит, она только что пришла. Но откуда? С улицы? Не похоже. На женщине домашнее платье и домашние мягкие тапочки.
— Ивините, потревожу вас маленько, — сказала женщина. — Но я быстро, только пыль сотру.
«Соседка, наверное, а может, домработница».
— Соседка я, — сказала женщина и, показав рукой на пол, пояснила, что живет она этажом ниже с сыном, невесткой и внуками, что сын ее рыбак, промышляет в Атлантике, а невестка с детишками гостит у своих родных в Ейске, что покойная Евгения Николаевна была замечательной женщиной, а таких, как Леонид Семенович, вообще мало, что она полюбила этих людей, как родных, с того часа, как они сюда переехали, и помогала им по дружбе, как могла и чем могла, и советом и делом — «все ж таки я и старше и опыт домашней жизни у меня побольше», и что она, будто это дети ее были, радовалась, глядя на них, — ладно, любовно они жили, и разве могла она думать что ей, старой, доведется хоронить сначала Евгению Николаевну и вот теперь самого Лапшина.