Сингулярность Смерти
Шрифт:
Глитч поднял взгляд, глаза его блестели безумным огнём.
— Не понимаю? — он хмыкнул. — Я просто выполняю свою работу. Вы хотите, чтобы я не был самим собой? Чтобы я был тем, кем вы хотите меня видеть? Но посмотрите на меня! Я — это результат ваших решений. Я был создан для этой игры. И теперь я играю.
Его голос был пронзительным, и слова звучали как откровение. Он начал сходить с ума, но не от боли — от осознания того, что не может остановиться. Он был как буря, рвущая всё на своём пути. Он больше не мог существовать по чужим правилам.
— Ты уничтожил команду, — продолжил офицер. — Ты убил своих собственных людей, просто
Глитч сжал зубы. В его голове вспыхивали образы — Лина, его товарищи, которые когда-то смотрели на него с уважением, — и он чувствовал, как эта ярость снова поднималась в нем. Он больше не мог различать, что правильно, а что — нет. Он стал настолько поглощённым этой игрой, что терял связь с тем, кем был раньше.
— Я не выбираю, кого убивать, — сказал он. — Я убиваю, потому что это единственное, что остаётся. Я не знал, что мне делать с собой, когда мир перевернулся. Теперь же мне не важно, кто за это заплатит. Я играю по своим правилам.
Его голос снова стал холодным, почти механическим, и эти слова были как приговор, как сигнал, что вся его личность давно разрушена, как карточный домик. Он стоял перед ними, как пустая оболочка, в которую они могли только смотреть, но не могли уже понять.
— Ты не понимаешь, Глитч, — прервал его другой офицер, его слова были твёрдыми, с отчаянным оттенком. — Ты же человек! Ты когда-то был человеком! Ты не можешь продолжать так.
Он захохотал, и этот смех был похож на какой-то безумный отклик боли, что вырывалась наружу, не имея ни стыда, ни сожаления.
— Человек? — он почти зашипел. — Ты видишь здесь человека? Я больше не человек! Я — пустое место, заполненное только этим хаосом и безумием. Я потерял то, что было человеком во мне. И мне не нужно ваше сочувствие! Я не прошу его.
Офицеры были в замешательстве, и хотя они не могли этого признать вслух, им стало ясно: они не имели власти над ним. Он стал чем-то новым, чем-то, с чем они не могли справиться.
Глитч встал, его движения были резкими и уверенными. Он знал, что не выйдет отсюда живым, что, возможно, он будет убит за свои преступления. Но смерть теперь не пугала его. Он не боялся. Он не чувствовал ничего, кроме того, что теперь он наконец-то был свободен от всех этих оков. Он был собой — безжалостным, бессердечным существом, созданным для разрушения. И это было всё, что он знал.
— Можете судить меня, — сказал он с улыбкой, которая не несла ни радости, ни боли. — Но это уже не важно. Война забрала всё, что у меня было. Я просто иду дальше. А вы? Вы будете продолжать пытаться контролировать то, что невозможно контролировать.
Он шагнул вперёд, игнорируя их взгляды, не обращая внимания на их крики и угрозы. Он был свободен, и это единственное, что теперь имело значение.
Глитч был выведен из зала суда, его руки сковал цепью, и в его глазах уже не было ни страха, ни сожаления. Только пустота. Он ощущал лишь холод и тягучее чувство усталости, которое стало постоянным спутником. Это не был момент поражения — скорее, момент окончания. Всё, что осталось от его прежней жизни, было стерто и уничтожено. Он перестал быть человеком, а стал просто существом, лишённым эмоций, поглощённым хаосом войны и внутренними демонами.
Его посадили в клетку, как дикого зверя, но Глитч даже не пытался сопротивляться. Он не пытался кричать, не пытался искать выхода, потому что знал: выхода нет. Он был сожжён внутри, сгорел как человек,
Его привезли в психиатрическую больницу, в место, которое было словно следствием его личной катастрофы, местом, где окончательно забыли, что он когда-то был человеком. Стены были холодными и белыми, а воздух стоял от химического запаха лекарств. Он был в своём собственном аду, но на этот раз, без стен и без рёвов, без войны. Это была тишина, которую он так долго не слышал. Но эта тишина была ещё более мучительной, чем любые обстрелы.
— Мы знаем, что ты сделал, — сказал один из врачей, стоя у его клетки. Глитч не обращал на него внимания. Он был словно в трансе, его сознание было отрешённым, не воспринимало реальность.
— Но ты не можешь продолжать так, — продолжил врач. — Ты сломался, Глитч. Мы постараемся помочь тебе. Мы можем помочь вернуть тебя обратно.
На эти слова Глитч не среагировал. Он не хотел возвращаться. Он не хотел быть прежним. Это было слишком сложно, слишком тяжело. Он не верил в восстановление, в спасение. В его жизни не было места для чудес. Чудеса не спасают, а лишь обманывают, давая надежду тем, кто не готов принять реальность.
Тогда врач шагнул ближе, его взгляд был полон сожаления, но также и решимости. Он увидел в Глитче не просто пациента, а нечто большее — порой очень трудно признать, что перед тобой человек, который был обречён с самого начала.
— Ты должен научиться жить без войны, — сказал он, на этот раз мягче, почти с тоской в голосе. — Мы можем помочь тебе найти путь.
Но Глитч уже не слышал. Он был далеко, в своём внутреннем мире, в месте, где не было войн, не было боли, но и не было жизни. Всё, что он знал — это смерть и разочарование. Он не мог поверить в ничто. Всё, что осталось — это его разрушенные воспоминания, его сломанная душа, которая бродила по коридорам этого холодного здания, где смерть была единственным выходом.
Время тянулось медленно, как вязкая субстанция, заполняющая пустоту вокруг. Он уже давно перестал видеть разницу между днями и ночами, когда одна и та же сцена повторялась в его сознании, и каждое слово врача становилось эхом пустоты.
Однажды, ночью, когда Глитч проснулся от тяжёлых снов, полных жутких образов и проклятых лиц, его взгляд случайно остановился на окне камеры. Он долго смотрел на чернеющее небо, где нет ни звезды, ни света, только пустота и холод. И вдруг, как вспышка, ему пришла одна мысль.
— Что же я потерял? — прошептал он, но, несмотря на свои слова, не знал ответа. Не знал, что может вернуть ему себя, вернуть хотя бы маленькую частичку того, что было. Но у него больше не было сил искать.
Теперь он был здесь, в тюрьме, в психбольнице, и его единственная работа заключалась в том, чтобы забыть. Забыть всё.
Глитч стал чем-то средним между детективом и убийцей, хотя сам себя уже не считал ни тем, ни другим. Он был тем, кто решал загадки, распутывал узлы, но только для того, чтобы запутать их еще сильнее, затушив последнюю искру надежды на справедливость. Каждое убийство теперь было для него не просто актом мести или шока, а интеллектуальной игрой, требующей точности и изобретательности. Ему нужно было доказать самому себе, что он ещё может контролировать все, что происходит вокруг, даже в этом тюремном аду.