Сионисты против Сталина
Шрифт:
Да простит меня читатель, но я не смог проникнуть в обвинительный замысел Радзинского. В том, что Радзинский предъявляет обвинение Сталину, сомнений нет. Но в чем именно? Что он хотел доказать? Обратить наше внимание на «страсть (Сталина. — Л. Ж.) запутывать жандармов»? Безусловно, это отвратительный порок Сталина, характеризующий его исключительно с негативной стороны. И мы сочувствуем Радзинскому, что жандармы «кончились» в 1917 году, и этот недостаток Сталина — «запутывать жандармов» — не получил дальнейшего развития.
С другой стороны, в приведенных жандармских донесениях почему-то не упоминается заявленная Радзинским кличка Сталина «Рябой». Впрочем, это не существенно. Был Сталин рябой? Был! Значит, жандармы вполне могли ему присвоить кличку «Рябой». То есть был
Разоблачив скрываемую Сталиным «страсть» к «запутыванию жандармов», Радзинский демонстрирует свои психоаналитические способности, позволяющие ему легко проникать в подсознание давно ушедших из жизни людей.
Радзинский:
«Тускла, одинакова горийская жизнь. Одним из самых сильных впечатлений Сосо была публичная казнь двух преступников.
13 февраля 1892 года. Тысячная толпа собралась у помоста. Отдельно в толпе — учащиеся и преподаватели духовного училища. Считалось, что зрелище казни должно внушать чувство неотвратимости возмездия, боязнь преступления. Из воспоминаний Петра Капанадзе: „Мы были страшно подавлены казнью. Заповедь „не убий“ не укладывалась с казнью двух крестьян. Во время казни оборвалась веревка, но повесили во второй раз“. В толпе у помоста были двое будущих знакомцев: Горький и Сосо. Горький описал казнь, а Сосо запомнил. И понял: можно нарушать заповеди».
Радзинский вместе с Петей Капанадзе считает, что государство не имеет права нарушать заповедь «не убий» даже применительно к «разбойникам», убивающим и грабящим путников в целях собственного обогащения. Вполне возможно, что в сознании мальчика Пети Капанадзе и его друзей заповедь «не убий» не укладывалась с казнью двух крестьян. Особенно если речь шла о казни именно «крестьян» за незначительные, не опасные для общества преступления. Но ведь в данном эпизоде рассказано о наказании «преступников», «разбойников». Поэтому надо согласиться с мнением маленького Сосо, которое он высказал Радзинскому во время очередного спиритического сеанса, о неприменимости заповеди «не убий» в отношении убийц! Только тогда именно разбойники, убийцы и маньяки не посмеют нарушать заповедь «не убий» в страхе перед неотвратимым возмездием!
Жаль только, что психопатические способности Радзинского не позволили ему подольше остаться в подсознании маленького Сосо. Впрочем, возможно, архивник и сам не захотел, встретив там мысли Сталина, не поддающиеся осмыслению драматургическо-понятийным аппаратом. Сделать такое предположение позволяет нам рассказ еще одного очевидца этого события.
Г. Размадзе:
«Было это, кажется, в 1892 году. Стражники поймали трех осетин, разбойничавших в Горийском уезде. На берегу Лиахвы назначена была публичная казнь.
На зрелище собралось все население городка. Как сейчас помню — три отдельные виселицы, под ними деревянные площадки, два ряда войск, окружавших место казни. Сосо Джугашвили, я и еще четверо наших товарищей по училищу залезли на деревья и оттуда наблюдали это страшное зрелище. Привели трех закованных человек. Кто-то торжественно огласил приговор. Одного осетина отделили от остальных — мы поняли, что казнь заменена ему другим наказанием, — ас двух других стали сбивать кандалы. Осужденным закрутили за спины руки, надели на них мешки. Облаченный в красное палач отвел их на площадки, окрутил вокруг шей петли, оттолкнул табуретки. Люди повисли в воздухе. Через несколько секунд, когда палач стал подтягивать веревку, один из повешенных сорвался, его стали вешать снова. Эта жуткая картина произвела на нас, детей, самое тяжелое впечатление. Возвращаясь с места казни, мы стали обсуждать, что будет с повешенными на том свете. Будут ли их жарить на медленном огне. Сосо Джугашвили разрешил наши сомнения: „Они, — сказал он, задумавшись, — уже понесли наказание, и будет несправедливо со стороны Бога наказывать их опять“. Это рассуждение о справедливости было очень характерно для
Отчего ж Радзинский не привел воспоминания Г. Размадзе в своем геморроидальном сочинении?
Даже если он не понял глубину философских размышлений маленького Сосо, свидетельствующих о формировании у него обостренного чувства справедливости, все равно скрывать такой важный документ от читателя нехорошо. Настоящие архивариусы так не поступают!
Фразой «В 1894 году Сосо блестяще закончил училище — „по первому разряду“ — и поступил в первый класс Тифлисской духовной семинарии» Радзинский заканчивает описание учебы Сосо Джугашвили в духовном училище, отчаявшись найти в этом периоде жизни Сталина что-нибудь нехорошее.
А между тем, есть интересные свидетельства, позволяющие взглянуть на маленького Сосо объективно, а не презрительно-прищуренным глазом Радзинского.
Г. Елисабедашвили:
«У этого одаренного мальчика (Сосо. — Л. Ж.) был приятный высокий голос-дискант. За два года он так хорошо освоил ноты, что свободно пел по ним. Вскоре он стал уже помогать дирижеру и руководил хором. В тот период, когда пел Сосо, в хоре набрались хорошие голоса. При этом и я, как молодой дирижер, был заинтересован в том, чтобы показать себя хорошим руководителем… Мы исполняли вещи таких композиторов, как Бортнянский, Турчанинов, Чайковский и др.».
Не каждого Господь одаривает способностью воспринимать и наслаждаться классической музыкой. Можно ли представить себе Радзинского, напевающего тему адажио Второго концерта Рахманинова или «Ой, ты степь широкая»? Не поэтому ли архивник постарался не заметить свидетельства о музыкальной одаренности Сталина?
А. М. Тихвинидзе обращает внимание Радзинского на другую черту характера Сосо Джугашвили:
«Преподаватель Илуридзе упорно придирался к Иосифу и всегда на уроке старался „срезать“ его как вожака нашей группы. Он называл нас „детьми нищих и несчастных“.
Однажды Илуридзе вызвал Иосифа и спросил: „Сколько верст от Петербурга до Петергофа?“
Сосо ответил правильно. Но преподаватель не согласился с ним. Сосо же настаивал на своем и не уступал…
Он (Илуридзе. — Л. Ж.) стал кричать и ругаться. Сталин стоял неподвижно, глаза его так и расширились от гнева… Он так и не уступил».
Не заинтересовала Радзинского такая особенность характера мальчишки Сосо, как бескомпромиссность, основанная на уверенности в своей правоте, и он не приводит свидетельства М. Тихвинидзе.
Далее Радзинский переходит к описанию учебы и жизни Сосо Джугашвили в православной семинарии Тифлиса.
«Учащиеся жили в большом здании, отделенные стенами от полного соблазнов южного города. Суровый, аскетический дух служения Господу царил в семинарии.
Раннее утро, когда так хочется спать, но надо идти на молитву. Торопливое чаепитие, долгие классы, и опять молитва, затем скудный обед, короткая прогулка по городу. И вот уже закрылись ворота семинарии. В десять вечера, когда город только начинал жить, учащиеся уже отходили ко сну после молитвы. Так началась юность Сосо».
«Марксизм быстро завоевывает Тифлисскую духовную семинарию. Семинаристам легко усваивать марксистские идеи: жертвенное служение нищим и угнетенным, презрение неправедному богатству, обещание царства справедливости с воцарением нового мессии — Всемирного пролетариата — все это отчасти совпадало с тем, что было посеяно религиозным воспитанием. Отменялся только Бог».
Здесь Радзинский частично прав. Сосо и другие пытливые ребята не могли не обратить внимание на чудовищную жестокость, мстительность и злобу еврейского племенного божка, которого Ветхий Завет предлагал семинаристам считать Богом. Очень не нравился такой «Бог» и великому Льву Толстому.