Сирингарий

Ульяничева Евгения

Головной. Денежный. Не отказывай.

Головной, ага. Кто бы еще так прямодушно подкатил. Долго артачиться Сумарок не собирался. Деньги нужны были, чего скрывать. Поиздержался. За зиму обычно припасал чего, а тут грохнул почти всё на новое оборужье.

Старое кликуша поела, из лугара под Стогном. Обычно на эту пору уже в спячку валилась, а тут растревожили-разбудили. Зачала журавлем колодезным оборачиваться; обернется и плачет тонким жалким голосом. Бабы и дети, сердцем мягкие,

думали, что свалился кто — крохотка али скотёныш мелкий.

Выручать кидались, тут их кликушка и прибирала.

Сумарок перевёрта живо открыл. Вот только — не братец-вертиго, не мормагон, насилу отмахался. Сечицу, правду сказать, уберег. Ну да она не кажной твари по зубам. Вещь кровная, многажды спытанная.

— Беда у нас, — головной наклонился так низко, что Сумарок отодвинулся. — Такая беда, парняга. Словами не сказать, видеть надо.

Не лжа. Боится.

Как так, подумал Сумарок. Зимница не свадебка простая, с крупой да лентами. Народу много, ярмарка богатая, товары да купцы-перекупы, невесты да сваты... Не жадились, не рядились, защиту дюжую мастерили. Окрутников звали, поили-кормили с щедростью.

Или выгоду гадал, на авось понадеялся, не уберегся?

Денег собрал, потратил, да не на то?

Пригляделся Сумарок. Головной был одет чисто, богато, выбрит гладко. Сытый, но подбористый. Видать, не так давно на этом месте сидит — мужи при деньгах брюхо первым делом распускали. Скривил рот.

— Деньги. Задаток вперед.

***

Неужто снегири, думал Сумарок, ступая следом за головным. Неужель — набеглые.

Такое случалось, по зиме — особливо частило. Снегири-от, жалкие шатуны, редко кого задирали. Так, пугом пужали. Набеглые — иное дело. Могли и до смерти заесть.

Но не рядом с крупными, вочеловеченными местами вроде Стогно. Вышли за стену, зашагали скорее. Уже виднелся развал борозды, присыпанный, как мороженой ягодой, жертвенным кровяным крошевом. Погода стояла тихая, ясная. Дивно, подумалось Сумароку. Чудь всякую он привык бить в отсутствии солнца.

На снежном пупыре стоял спиной к ним некий человек.

Одетый просто, неброско: чёботы на ремнях, порты, куртак при наголовнике с опушкой. Всё серое, как мышиная шкура. Убора головного не было; волосы лежали, как склеенные. Как стружка железная.

Обернулся тот человек, блеснул улыбкой и почудилось Сумароку нечто знакомое. Что — не упомнил, да и гадать не стал.

Кнут. Из первейших.

— Долго ходите, — весело проговорил кнут.

Глаза ему прикрывали темные стеклышки в рамочке. От снега да солнца обережье.

Головной запнулся, мыкнул, будто язык проглотил. Встал дурак дураком в своем богатом кафтане. Не ждал, видать. Кнуты — не люди. К ним с человековой меркой не подойдешь.

Молчать не заставишь. Деньгами не улестишь.

Кнут на Сумарока поглядывал, головного будто в упор не замечал. Сумарок таращился в ответ. С кнутами прежде

юдоль разводила, а тут — лоб в лоб пришлось.

— Или ваша теперь забота? — хмуро спросил Сумарок.

Лезть на поле кнутово не собирался. Дорожку им перебегать себе дороже. Зашибут не приметят.

— А вот сейчас и поглядим, — кнут махнул головному, как простому мужику. — Ты, дядя. Иди-ка себе, отдохни, под ногами не путайся.

— Но, позвольте...

Не дал ему кнут договорить, кистью в воздухе покрутил — и головного веретенцем покрутило, толкнуло обратно к городу.

– После столкуемся, выловлю-подсеку, как понадобишься. Дальше сам проведу. — Стеклышки приспустил, Сумарока кругом обошел. — Звать тебя как, малый?

— Сумарок.

— Ха. А я Сивый.

Сивый да каурый. Чаруша аж зубы оскалил, до того несмешна шутка.

— Пойдём, Сумарок. Вместе будем разгадку пытать. Не поверишь — до смерти надоело одному, а напарник мой далеко ходит...

Кнут зашагал вниз, к речному берегу. Там, на клыке, вода разбивалась как куриная вилочка, и в точке бифуркации росло-стояло дерево. Широкое, высокое, с гладкими крепкими ветвями. К веткам тем было присобачено в избытке ленточек и зеркалец, но особо, осьим гнездом, выделялся тугой мешок.

Сумарок замедлил шаг, издалека зачуяв запах.

Убоина.

Однако спутник уже далеко вперед убрался, пришлось нагонять. Шагал кнут широко, Сумарока не поджидал, не оглядывался, поэтому нагнал его уже у самого дерева.

Сивый широко вдохнул, облизал губы, будто зверь — чтобы лучше запах разбирать. Наклонился, изучая подножие дресва. Коснулся пальцами коры. Лизнул. Сплюнул.

Отпахнул полу короткой куртки, снял с ремня на груди серп — будто ржой поеденный. Обернулся к Сумароку.

— Давай-ка, братец, плод себе срежем, — сказал с подмигом.

Сумарок оторопел. Сивый же, не затягивая, прыгнул на два роста, стеганул серпом и мешок упал. Тяжело, в снег, едва не забив по дороге Сумарока. Пахнуло подкисшим мясом.

Сумарок не был нежен нутром, однако попятился. Неужто кожа?

— Кожа да кости, — тягуче проговорил Сивый, будто мысли его услышав. — Рожки да ножки. Ну-ка, коллега...

Нагнулся, ухватил горловину голыми руками, разомкнул.

Мешок держал кости. Человечьи — уж в этом, Сумарок, к сожалению, был уверен. Сумарок отвернулся, глубоко дыша чистым, летящим с реки, воздухом. Кнут возился в костях, что-то приговаривал. Окликнул его.

— Кости, гляди-ка, мытые, чистые, одна к одной уложены.

Сумарок прикрыл глаза, удержал завтрак.

Такого он не встречал еще.

— Есть думки, кому такое по силам?

Сумарок хмуро кивнул:

— Человек. Свободно мог сотворить.

— Ха, — сказал Сивый, дёрнул бровью, — а ты брата своего не жалуешь.

— Знаю его, потому и не жалую, — буркнул Сумарок, поднимая плечо.

Сивый цокнул.

— Да, помереть в этой жизни не трудно...

Кожа да кости. На дереве, ровно груша. Подношение? Так Зимница костей не алкала, на то другие...