Сирингарий

Ульяничева Евгения

Лес, в котором шла девушка, именем был Волк, потому что глотал людей, уволакивал, как тот самый волчина в зиму-яму.

И ликом не лют, и ягоды-грибы родились, и трава живая стелилась, но лишний раз люди сюда не хаживали. Живности в Волке вовсе не заводилось, а кору кто-то свежевал, охминал заблудшую скотину, орал дурными голосами по ночам, смеялся в ответ на крики. Любопытные же не возвращались.

Июль поправила лямку на плече, нагнула голову, вслушиваясь. Сума была всего ничего, про живую

еду: хлеб, масло, да вино.

Бабка её не от хорошей жизни в такое дрянь-место забралась.

И внучка не со безделья, не со скуки в гости направилась.

***

Ночные глаза тьму разбирали хорошо — не по суставчику, но о коряги Июль не спотыкалась, лбом не билась. Шла, как учили. Не порно, но и не мешкала, не оборачивалась, даже когда криком окликали, за одежду рвали. Вскоре и отвязались.

Дорогу заступил парнишка — тонкий, белый, точно высушенная кость. Июль, не будь дурка, мигом вскинула руку.

Встречник повторил её движение, спряжно, один в один. Так и стояли друг против друга, с ручными зеркальцами на цепках, с запрятанными вглубь солнечными огоньями.

— Ты что здесь одна сёртаешь? — первым спросил парнишка.

Сердито пришмыгнул носом. Голос у него ломался, ровно у недоросля.

Июль недобро сощурилась. Шёл-поднимался парень с чащобного дна, значит, человеком быть не мог, но зеркальце её смущало. Солнце-сонечко златогривое в руки тьманникам не шло. Да и обличьем малый на манилку не тянул — лицом чист, волос светлый, глаз прозрачный. Против неё, густокровной, смуглой, с толстым красным волосом, лесовик гляделся сухота сухотой.

— Тебя как звать?

Сказано же — наперво имя спрашивай. У тварей имена не приживались, болели да отваливались.

Парень чему-то смешался. Лицом он играл как человек. Или рядом рос-обретался, или подглядывал подплянником, рассудила Июль. Может статься, вообще ерничка, из тех, которые в дом живой злые люди подсаживают.

— Иверень прозывают, — ответил тьманник с вызовом. — А ты кто?

— Человек, — девушка усмехнулась.

За спиной захихикало, как ножом по стеклу проскоблило, но она не обернулась, только лопатки плотнее свела.

— Ищешь что?

— В гости иду.

У лесовика чуть вытянулось лицо. Мазнул взглядом по сумке.

— Живая еда? — спросил неуверенно.

— Гостинец. Масло, хлеб, вино. Теперь дай дорогу. — Подумала и добавила. — Миром разойдемся.

Он, поколебавшись, уступил, сделал шаг с узкой тропы.

— К кому идёшь-то? — спросил в спину.

Так спросил, что Июль ясно сделалось — знает.

— К бабушке, — ответила покойно. — Тебе какое дело?

Лесовик опустил глаза. Ресницы у него были как седая паутина.

— Пошли. Я ведаю короткую дорогу.

***

Без провожатого, мыслила Июль, она бы шла много

дольше. Лесная утроба дышала вокруг, хрустела, вздыхала; звенел звоном медный колокольчик, смеялись дети, ворчал прибой, и девушка, раз зажав в кулаке солнечное зеркало, больше его не выпускала.

У бабушки она допреж не была. Мать не пускала. А сейчас вдруг — сама погнала, слово зачуяла чегой-то. Спекла сеночь хлеб, сбила масло. Всё своими руками, доцку не допускала. И наказала отнести бабушке. В самый Волк.

— Пора, доченька, — сказала, целуя сухими губами.

Июль опустила глаза, переступая древесной корень, голым шишковатым коленом выступающий из тропки. Поворачиваться нельзя было, но девица схитрила, подглядела в зеркальце: дорожка открывалась для лесовика, а за спиной Июль сразу таяла, ветви сплетались со скрипом, темнота стекала с крон, густая и сладкая на вдох, точно патока.

Июль сдержалась. Один обратный знал, что без провожатого она бы не прошла. Как и то, что переборчивый Волк не пустил бы к себе в нутро деву иной, не красной, масти.

Иверень остановился вдруг.

Поднял руку — между пальцами мерцала паутина. Июль отшагнула в сторонку, положила ладонь на простеганный сумочный ремень, словно придерживая пса за ошейник.

Крепче стиснула зеркальце.

Тропка ныряла на открытое место, ладонную выемку посреди деревьев. Кругло, ровно, гладко. А по центру прогала возилось что-то, пульсировало, точно черный цветок, силящийся раскрыть узкую пасть, туго стянутую намордником. Ни шума, ни запаха.

— Чогот. Чёрный огонь, — шепнул провожатый. Переглотнул и добавил. — Лесокол пришёл.

Июль задержала дыхание. Тронула за плечо тьманника, понуждая отступить.

— Дай гляну.

Лесокол сидел к путникам спиной: девушка видела широкие плечи, могутную спину, пегую гриву нечесаных волос. У ног его возился чёрный огонь — пожирал редкий свет, мерцающий от щёк белостволиц, распускал щупальца тьмы. Яро горел, во все стороны глядел. Рано заявился.

Девушка вышагнула, тьманник ухватил её за локоть. Пальцы его оказались ледяными, как домовинные гвозди. Июль ослобонилась — без рывка, Иверень её не со злого умысла прихватил.

— Спокойно. Мне с ним потолковать надобно.

Лесокол не шевельнулся, когда Июль села напротив, через огонь. Щупальца потянулись, коснулись волос, отодвинулись. Глухо заворчал огонь. Июль запустила руку в топкий, жесткий мех сумочного бока, погладила.

— Ты кто такая будешь? — голос у лесовика был глубок, точно погреб.

Говорил, не поднимая головы, лицо меховым капюшоном скрывала тьма. Не двигался, мощные руки расслабленно лежали на расставленных коленях, только пальцы шевелились беспокойно, плели — Июль разглядела — лестничку.