Сирингарий

Ульяничева Евгения

Кнут отвлекся на него. Примятая ларва с ревом выпрямилась, выкрутилась, бросилась скачками на Сумарока. Порхнула в ладонь сечица.

Шагнул, плавно убрался в сторону, присел и на пятках провернулся, рассекая суща в движении.

Как учил недавно кнут. Все по науке.

Запахалась ларва в снег, взрыкнула, кашляя кровью. Сивый волком прыгнул ей на хребет. Давил, ломал, пока не прошила тварь последняя смертная дрожь, пока не разошелся шов, не развалилась тварь на двоих под одной шкурой...

Сумарок отвел глаза от бесстыжей

белизны женского тела.

Тогда ударился волк оземь и обернулся добрым молодцем. Выпрямился, на Сумарока глядючи.

— Ну... Ты...

Сказал на всё это Сумарок. Развернулся и пошел обратно, тяжело, загребая снег. Шел, чувствуя на спине пронзительный взгляд кнута. А потом наклонило Стогно, поставило на ребро и сделалось в глазах у Сумарока темным-темно.

***

Перекатился Сумарок головой по подушке, глаз разлепил.

Лежал на мягком, в своей постели. В голове будто кисель варили. Света мало было; один светец трудился. Но и так разглядел Сумарок, заскрипел зубами, сжал кулаки.

— Ну, ты...

Кнут развел руками, голову к плечу склонил.

— Зла не хотел, паренёк, — сказал искренне, — заигрался. Уж больно интересно стало...

— Интересно с людьми играть? — Сумарок в постели сел.

Вспышка муть головную выжгла, зрение прояснила.

— Ты не скачи, — предупредил Сивый. — Башку тебе ободрала ларва. Я подлепил.

— Куница-девица, оборотень поганый, — прошипел на это Сумарок.- Вдоволь насмеялся, натешился?

Подбоченился кнут, вскинул подбородок.

— Уж хотел бы я посмеяться, так посмеялся бы. Головному бы насмешку строил, а ты — строкой особенной вышел.

— Почему же особенный?

Сивый рот открыл и закрыл. Впервые на Сумароковой памяти с ответом не нашелся.

Дёрнулся тогда Сумарок, поднялся да вцепился кнуту в воротник. Так, что затрещала рубаха тонкой шерсти.

— Чего творишь? Или забыл, кто я? Или напомнить?

— Помню, — ответил Сумарок.

Взял за плечи, потянул к себе. Кнут сначала уперся, затем подался вдруг и лицо его стало — неожиданно — человековым. Растерянным. Опечаленным.

— Только попробуй, — предупредил Сумарок, стискивая кнуту виски.

В другое обличье прыгнуть не успел Сивый.

Или — не захотел.

***

— Это кто помял? — коснулся пальцем длинной отметины.

— Петрушка...

Сивый хмыкнул.

— Нешто совсем не учил никто?

— Кому бы? — Сумарок потянулся, поморщился. — Сам справлялся.

Сивый молчал, разглядывал его. Сумарок глядел в ответ. Без шелухи одежды, без слов и образов, Сивый казался более человеком, чем многие. Высоким, крепко сбитым парнем. Жилистым. Возраст не читался, не угадывался.

— Я думал, ты сбежишь, — вдруг сказал Сумарок, кашлянул. — Думал, если... Глаза не открывать. Так проще.

— Проще, — протянул Сивый.

Лег рядом. От него не было тепла, но и холодом

не тянуло. Сумарок прижал ладонь к бочине — под ребрами. Глухо.

— Сердца у тебя нет, что ли?

— У меня сердца, у тебя глаза. Махнемся?

Хмыкнул на то Сумарок.

А Сивый вдруг наклонился и укусил за плечо, так, что Сумарок взвыл, закатил кнуту по лбу.

— Сдурел?!

— Моя печать. Если край придет, выручит.

— Вот уж без твоей помощи, — проворчал Сумарок, осторожно трогая плечо.

Горячее. Горело, как клеймо.

— И еще, — невозмутимо продолжал Сивый, почесав нос. — В случае нужды скажи такие слова: «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!». Тут я и явлюсь во всей красе, во всём блеске.

Сивка-бурка, подумал Сумарок. Каурка.

Сел, дунул на светец — тот вспыхнул ярко, лизнул темноту длинным языком, кинул на стену долгие тени. Сивый же переплел пальцы, и заскакал по брёвнам зайчишка, пробежала лиса...

Сумарок посмотрел. Улыбнулся. Поднял руки.

— Вот, — сказал, — собачка...

От обратного

Кто-то ишел за ней.

По пятам следил.

От самой от опушки, сперва поодаль держался, потом затеял близиться. Июль цепляла дикенькую тень краем зрения. Смаргивала её, будто соринку, но та возвращалась. Смотреть в упор нельзя было — тогда точно не отвяжется, сядет на ресницы, найдет по глазам.

Когда стало вовсе невмоготу, Июль придержала шаг. Встала на росстани. Одна еле приметная стежка уползала налево, другая направо, а прям посередке трехногой жабой раскорячилось дерево. Старые ветви его, как мхом-бородачом, обросли выцветшими лоскутьями и мутными зеркальцами, в складках коры ржавели гвозди. Древо это считалось промеж людвы знатным; шли к нему на поклон, боря страх. Тыкались лбами в корни, как в мамкины колени. Морщинистая кожа древа была холодна, словно щека мертвеца.

Июль собрала волосы, сжала в кулаке пышные пряди — пылающие как сердце лета — и обскубала щедрую часть. Перепилила кусачим, на змеином молоке замешанным ножом.

— На тебе на путь, на дорожку. — Сказала громко, не оборачиваясь. — На, отвяжись. Сиди, нитку крути.

Намотала срезок на острый, обломанный как гнилой зуб, сучок, завязала узлом. Над волчьей пеной леса висел лунный черепок. Кровь сулил. В такое время плохо было путь начинать.

Июль знала, что скоро ковали Помгола спроворят дело, собьют — каждый стан — свою деталь лунной жилицы, да поднимут в Высоту на жердинах-ходунах, да и будет у них светлая ночь. Опять. Не придётся менять глаза, с ночных на дневные, как обратный научил.