Сирингарий

Ульяничева Евгения

В иных землях, вспомнила Июль, лесоколов кнутами величали.

— Июль. К бабушке иду, гостинцы несу.

Пальцы на мгновение замерли, потом задвигались скорее. Крутили узлы, ставили заломы. Свивали.

— К старухе, стало быть. Ты ей кто?

— Внучка.

— Плохо за бабкой смотришь, внучка. Сказилась старая.

Июль подалась вперед. Уперлась руками в подошву огня: обжег тот холодом, но попятился, брезгливо подобрал юбочку.

— У меня еще есть время.

— Не поспеть тебе.

— Успею.

Тебе лес колоть не придётся. — И, облизав зубы, на языке пре-мира, на языке обратного, добавила. — Дай время, кнут. Не справлюсь, спускай огонь.

Лесокол поднял голову и впервые посмотрел Июль в глаза. Как в окна чужого дома заглянул. Помолчал. Шевельнул литыми плечами.

— Уговор. Подожду.

***

Иверень не смел заступить на оскверненный черным огнем — чоготом — прогал. Тревожно тянул шею, волновался. Июль пристроила суму — та словно стала втрое тяжелее. Посмотрела в лицо провожатому. Лес не был щедр, отдавая ей помогателя, но лес хотел жить. Иверень замялся.

— Как бы я сказал? Сама должна была увидеть...

— К старой проводишь? — тихо перебила Июль.

Иверень молча развернулся.

Ветра в лесу почти и не водилось, Волк пришёл из породы буреломов — ломал хребты бешеным ветрам. В нем хорошо, надёжно было непогоду переживать — если пустит к себе, да после выпустит. Иверень скользил впереди, ступал неслышно; Июль тишком пыталась перенять его походку. Плюнула — лесовика ей было не повторить.

Окраинный лес кончился, наступал морочный виток улиточного — деревья здесь стояли гнутые, свитые в петли, как недужные, что макушку к пяткам закидывают, колесом ходят.

Иверень тронул девушку за руку.

— Тут меня держись, сичас быстро пойдём, чтобы не расчуяла.

— А ты по природе своей кто таков будешь? — спросила девушка, когда протискивалась следом за тьманником, в ушко древесное.

Тот обернулся на ходу, мигнул светлым глазом.

— Стень я, — признался застенчиво, — Маремьяны брат меньшой.

— По станам ходишь, людей моришь?

— Какое людей, собак я сушу, — Иверень тяжко вздохнул, — и то от дела лытаю, не по нраву мне. Люблю я собак, а и люди хорошие, весело с ними.

— Ну а сестрица твоя что?

— Злая она, — печально признался Иверень. — Щиплется больно, что твой гусь.

Больше его Июль не пытала. Паче — времени на болтовню не стало, лес вильнул и будто треснул-надломился под ногами. То открылось пустое русло, жила в тесных высоких берегах. Глубокое, хитрым кругом идущее, себя же за хвост кусающее. Мостом перекинулся остов — позвоночная цепка, арка ребер, всё между собой как будто слитое. Июль зверя, который мог бы носить в себе такую глыбу, не знала да и знать не хотела. Сумка к тому стала неподъемной, резала плечо. Июль взмокла; втянула торбу на спину, пристроила между лопатками.

Прислушалась — тихо было, только

позванивало что-то из самой глубины, как будто кто со стеклышками игрался или корова выпасалась.

Девушка тронула мысом обувки костяную переправу. Тьманник же без страха встал у самого края обрыва, глянул вниз.

— Кто там? — справилась девушка.

— Да давно никто не живёт вро...

Не договорил, как без звука выхлестнулся перед ним крюк — Иверень прочь шатнулся, но не уберёгся. За ногу его цапнуло, вниз поволокло.

Июль успела. Подскочила, дернула с шеи алые бусы, ударила понизу, отбивая добычу. Уметнулся крюк в обратку, только борозду в лесной пади прочертил.

Стень глядел на девушку снизу. Глаза от испуга у него стали совсем человеческими.

Июль краем глаза усмотрела, как внизу перелилось в воде вощаное длинное тело. Бусы бросила обратно на шею — те и сцепились, как положено.

— Спасибо тебе, девушка. От смерти упасла.

— Вставай, сухота собачья, — девушка протянула руку, помогая стени подняться. — Надо думать, как перебираться будем. Чей хребет хоть?

— Аглая— зверя, — отозвался Иверень, встряхиваясь.

— Стало быть, сам он там, понизу плещется, — заключила девушка. — Вылущили.

Задумалась. Раньше такую стражу пройти нельзя было: тот, кто ставил, знал своё дело крепко. Но время минуло, сила в землю ушла, потроха сгнили, остались шкура да кости. Июль сунула руку в суму, вытянула бурдючок. Иверень дернул носом.

— Вино?

— Угу.

Открыла бурдючок и бросила от плеча, не дерзая подойти ближе. Гулко плеснуло. Затихло. Спутники переглянулись, Иверень взволнованно переступил с ноги на ногу, как стригунок.

— Как думаешь, принял? — справился нетерпеливым шепотом.

— Я почем знаю, ты мой провожатый, — ворчливо отозвалась Июль, вслушиваясь.

— Так я посмотрю?

— Дело. А я прикрою.

Так, держась друг за друга, глянули вниз. Ничего там не было, только темнота, гладкая, словно зеркало ночью.

Мост прошли осторожно, друг за другом. Июль придерживалась за ребра, сухие и холодные, все в насечках нелюдских буковиц. Под касаниями они слабо вспыхивали, точно самоцветные жучки, и тут же гасли. Стень шёл так, поглядывая вниз. Аглай, значит, сделала себе зарубку Июль.

— Странная у тебя обувка, — Иверень приободрился, как только мост закончился.

Июль лишь повела плечами. Сапоги с железными носами и клепками, рабочая справа. Хвала обратному, помог приодеться. И обувь, и платье рабочее, чудное: вроде как портки мужские, с рубахой вместе сшитые, да с единой завязкой на боку. Удобно, не жарко, не холодно, и ткань прочная, не маркая.

Разве что цвет не видный, бусый; но да к пожарным её волосьям хорошо шёл.

— Тебе тоже не помешало бы лабаки какие справить.