Сирингарий
Шрифт:
Стень удивился.
— Да мне вроде как и не к чему...
— На людях босой покажешься, мигом смекнут, что ты не-наш.
Иверень качнул головой, затуманился об чем-то. Июль тоже думно сделалось. Чего полезла советы давать? Обратный того не требовал. Лес вовсе скрючился, отбил охотку языком молотить. Иверень шёл выборочно, не через всякий ствол переступал, иные деревья обходил, и Июль запоздало смекнула, что он режет-половинит им дорогу.
Расстояние, незримое в ночи, сокращалось рывками, утягивалось. Сума на спине набухла. Лямки резали подмышки. Июль
Высота их обычно и прибирала, прикарманивала. Многих она уводила, пару раз на глазах Июль всамделишный извод случался.
Волк же был словно нитяным клубом, а посередке, не давая ему распуститься-размотаться, гвоздем торчал дом старой. Хоромина, говорила мать и прибавляла загадочное про верёвочку-петельку и дверь.
Волк значился не первым лесом Июль, но лесокола-кнута здесь она встретить не ожидала. Значит, совсем плохи дела. Когда выпрямилась, напоследок ободрав спину и бока о скрюченный ствол, в глазах зарябило, закуражилось. Близко к середине подошли. Тянулись из-под земли тонкие сторожевые лучи разного пера, от киноварного до блакитного, стояли недвижной частой сетью, предупреждая чужака. Стень замялся на светлой границе, оглянулся.
— Дальше не пойду.
Июль кивнула. Она сама понимала, что близко к дому старой стень точно не сунется.
— И на том спасибо. Ступай себе.
— Удачи,— вымолвил тьманник искренне, улыбнулся и повернулся спиной.
Июль вскинула руку и воткнула нож ему в голову. Снизу-вверх, в затылок. Иверень. Зря назвался, подумала с невольной жалостью.
Стень не упал. Напротив — вытянулся да застыл, глаза выкатив, точно патанка.
— Иверень, — ласково протянула Июль, чувствуя, как набухает волосяной узел в животе.
Обратный менял ездовых на переправе.
***
Иверень скользил меж светящихся столбов на цирлах, без вдоха. Повторить его походку, шаткую ловкость скомороха, Июль бы не смогла. Заблудилась бы в свете, обожгла бы глаза. Обратный знал, в чём надо быть сильным.
Там, за световым лесом, торчало угробище — хата старой. Рассиженная, расшатанная, по самую шляпку вбитая в тело леса, чтобы тот не вздумал дичать, бродить, беспамятствовать.
Последние шаги Иверень сумку тянул за собой почти волоком, плугом. Та острым зубом вспахивала борозду.
Стень встал, окинул взглядом хоромину.
— Верёвочка, — напомнил себе, — верёвочка, петелька и дверь. Глаз и крючок.
Над лесом, над самой маковкой, висел остатний черепок. Высота смотрела.
А хата была обтянута жгутами, замотана в них, точно неряшливое гнездо. Старуха потрудилась. Иверень сбросил суму — та бухнула каменюкой, ушла в землю углом. Подобрал тянущиеся от дома вервия и потянул—дёрнул. Дом повел боками. Гулко стукнуло внутри него, утробно перевалилось. Спутанные вервия были кармазиновыми, пачкали руки.
Шли они в лес далеко, глубоко, убегали тропами, пускали корни.
— Ах ты, дрянь, — сказал Иверень
Июль он не врал. Любил людей, нравились они ему.
Не зря лесокол пришел. Пожалуй, даже и промешкал — вон какову домину старуха себе вырастила. Во все стороны рассыпалась. А за Волком люди, люди, мясная каша, мясная пища...
Иверень облизал потрескавшиеся губы, гоня не свои мысли. Бросил жгуты—корни. Не было толку их резать, следовало нутро корчевать. Дом слабо, мерно пульсировал, и дверь приоткрывалась наверху, чуть-чуть, щелочкой. Стень обернулся на суму. Хлеб. Масло. Живая еда.
***
Иверень скользнул животом — пролаз был узким, скользким, словно щедро измазанным кровью. Может, так и было. Иверень не знал, как далеко легли веревочки, да ко скольким людям прицепились. Скольких высушили. Вины самого Волка в этом непотребстве почти и не было, но казнить чёрным огнём, раскалывать собирались его самого. Поэтому Июль спешила, поэтому и сам Иверень торопился.
Внутри дома оказалось светло от красного и сильно душно. Иверень упал, ударился о мягкое-железное, будто о сундук под периной. Пахнуло прелым мясом и потом.
— Кто пришёл? — окликнул его медный голос.
— Внучка твоя, бабушка, — сквозь зубы отозвался стень, потирая ушибленный бок.
Обратный смотрел его глазами, ощупывал горницу — невеликую, заросшую лохмами живого, дикого мяса. Прозрачные пластины укрывали стены, пол, приборы, и видно делалось, что дом никогда не был особо уютен.
Сквозь розовое и красное проступали тусклые огни. Словоформы другого языка.
Протоязыка.
Обратный придавил ладонью атласный пласт, прикрыл глаза, ощущая по-ту-стороннее тепло. Пути другого не было, оставшееся здесь мутировало, пускало корни, которые следовало вырезать, выжигать огнем. Убивать свое, родное — чтобы чужое могло жить.
— Бабушка,— нежно позвал голоском Июль.
Движение в темноте толкнуло, нечто шустро метнулось на четвереньках — словно собака с голой, ободранной человечьей спиной.
— Я тебе гостинцев принесла, — сказал Иверень. — Хлеба, да маслица.
Скрежет в углу затих.
— Иди сюда, внученька, — медно протянул красный голос, — глаза мои старые, плохо тебя видят.
Иверень пошел. Пару шагов сделал и встал, закинув голову. Над ним раскорячилась, нависла старуха — руками упиралась в углы горенки, ногами в стены. Спина словно в дом вросла, шея по потолку стелилась, липкими сосульками висели седые волосы.
— Что ты мне принёс? — спросил голос.
Голова на длинной шее опустилась ниже, Иверень плавно отшатнулся, избежав прикосновения. Рот бабки растянулся до ушей, пророс корнями. Из глаз, брошенных гнёзд, тянулись ветки.
Обратный глубоко вздохнул.
***
Волк — по числам зимы — был седьмым лесом. Еще имелись Слепой, Глухой и Немой, три родных брата, еще Стеклянный и Оловянный и тот, имя чье позабылось. Все леса выросли, размножились грибницей ровно над теми местами, куда раньше легли железные кольца, обручи Высоты.