Сирингарий
Шрифт:
Тут ведь как случилось. Шел Сумарок, шел своей путиной. Легла дорога через лугар Черноплодку. Лугаром тем водила набольшая, Злата, пышная да важная, в богатой манжетнице, в платье, изобильном росшитью да стеклом жемчужным. Она-то Сумарока на дело и спроворила.
Раньше, сказывала, Черноплодка все больше товаром щепным да горним кормилась. А пару лет тому назад раскрылись под лугаром глазки-прудки, а в тех прудках трава в рост пошла. Да такая, что на диво: крепкая, глянцевитая, а и прядется красно — не ломается, не гнется, не
Промысло с тех пор у Черноплодки было такое измыслено: в глазках-прудках садки настроили, а садки те не зарыбили, а под водяную траву сделали, под вязь. Из травы той сплетали мастерицы-прядильщицы платье, да такое справное, да такое нарядное, что и сам-князь, и двор его не брезговали. И вот, повадился некто из Памжи ходить, траву шелковую рвать-губить.
Злата так приговаривала: охрану ставили, капканы-самоловы ладили, все пустое. Все равно проходит.
Сказала — честь по чести заплатит, не обидит, если чаруша возьмется. Ну, Сумарок и взялся. А Памжа почти вся на лядине стояла.
Старухина Пятка, лужица светлой, точно солнцем выжженой травы осреди ельника, слыла у насельников за место недоброе. Как и весь плешивый лес, поименованный Памжей — за жемчуг берез-клыков, за сумрачный, пятнистый зев елей. Был он собой нехорош, но глубок, утопист. Старые говорили, раньше все лучше стояло, да Кольца Высоты подсуропили. До поры мирно лежали, ровно почивали, а как лунки открылись, так занедужило. Где лес, слышь-ко, вовнутрь загнулся, стал обратно расти. Где вовсе исчах, до голой стерни. Овраги расплодились, как язвы-гнойники.
Однако, стояла Памжа, дышала, перла потихоньку.
У леса того брали понемногу. Грибы-ягоды, дичку, траву щипали с опушек, рыбку из речки тянули. Далеко не ходили.
И дело-то не дело, пустяковина, а вот чем обернулось. Пришло же ему в голову через Пятку идти! Сплоховал Сумарок, на себя шибко понадеялся, да на сонечко; угодил, будто карась в нерет. А наперед должен был помнить, что в лесу диком, чалом, от людей запустелом, и окормление свое, общий стол: жучки-паучки меж ветвей нити тянули, птицы ту паутину слюной крепили, зверьки ту паутину отрыгом выкармливали. Так кормушка– кумушка росла-крепла, а на втором годе уже сама охотилась, для родителей пропитание добывала. Вот и Сумарок влетел в мягкое, рыхлое, в кудельку, а пока отвязаться пытался, пуще запутался. Легло на горло; стянуло руки-ноги.
Чу! Послышалось, будто голоса. Веселые, с перекликом. Не иначе, кому еще взбрело через Старухину Пятку путь резать?
Сумарок облизал губы, чуть переступил с ноги на ногу, оскальзываясь на круглой кости. Под ногами захрустело. И то сказать — костяная горка не лучшая опорка.
Потяг заскрипел, Сумарок захрипел.
— Эвона как! — ахнуло мужским голосом.
В тот же миг его подхватили под коленки, приподняли на могутные плечи.
— Держись, парняга! Держись,
Засвистело ножом по жиле, приняли сильные руки, сберегли от падения. Разорвали тенета с локтей. Сумарок потянул с шеи петлю, отдышался.
— Спасибо, ребята. Не дали пропасть, — пощупал горло, горячую полосу.
Еще хрипел, еще саднило и болело, но могло и круче обойтись. До темноты успел. Выручатели его переглянулись. Было их двое, схожих между собой русыми волосами и рыбьими глазами. Братья, не иначе. В Черноплодке все такими были: русаками светлоглазыми, с заячьей косинкой.
— Как ты здесь, парень? — спросил один.
Судя по короткой, ухоженной бородке — старший летами. Второй был совсем юнец безусый.
— Дорогой обскажу. Сейчас убираться надо — место дурное.
Парни смущенно заулыбались.
— Так мы... знаем. С тем и явились.
И, видя лицо Сумарока, заговорили разом.
Из сбивчивых тех толков чаруша уяснил, что парни явились в Памжу по простому уряду: добраться до брошенной хатки охотничьей да ночь пересидеть. А чтобы девки насмешничать бросили. Удивились героям.
Удивился Сумарок — дурачеству ихнему. Добро бы за-ради любушки-голубушки, что по сердцу, а так — скалозубки-вертихвостки ряженые. Сумарок таких знал: что ему горе, то им в смех.
Поморщился, отгоняя личное, прилипчивое.
Меж тем за разговорами солнце окончательно своротило. Захолодало вокруг, зашуршало, точно ночь-змеища кольцами обвила. Смельчаки притихли.
Сумарок подобрался.
— Ой, лихо, — ломко молвил младший, пожимаясь. — А чай, не поверят нам девки?
— Поверят, коли огонец им поднесем, — тихо возразил старший. — Он-то, огонец, в самой чащобке пасется, на самом куреве-пажеке, что подле охотниковой заимки.
Сумарок слушал, диву давался. На какие только глупости не толкает людей любовность!
— Обратно нам идти, — сказал решительно, — нельзя тут. Злое место.
Братья дружно покивали. Сумарок дух перевел — не пришлось долго увещевать.
— Только огонец споймаем, и сразу обратно, — глыбко пробасил старший.
Сумарок закатил глаз. И силком-силой не уволочь, и бросить никак. Выручили его ребята, теперь и его черед, значится.
Может, и не вылезет сеночь неведома вражина? Подумав, рассудил Сумарок, что скорше будет туда-обратно обернуться, нежли на месте лбами бодаться.
Пошли, благо старший место знал. Наперед назвали себя: бородатый сказался Юрасом, младший по-простому на Младена откликался.
— Что за курево такое? — спросил Сумарок, Глазок освобождая.
— Да как. Прогал, а посерёдочке ровно полянка, а курится-дымится, и вся будто угольями подернута. А по ней, слышь, махоньки таки белы цветочки, а середочка у их алая, вот как вишенка-рябинка... Огонец. Грят, снести такой вот цветочек, дома посадить — так верное средство и от болестей, и от пожарищ, и всяческих худностей...