Сирингарий

Ульяничева Евгения

Сумарок слушал, супился. Огонец какой-то. Пришло на ум другое: светец, комната, тени стены бревенчатые мажут...Жарко, сладко.

Вспотел от дум, спотыкнулся, зашиб ногу. Да гори оно гаром, подумал, по насердке прошипел.

— А при сонышке что, никак за ним не сходить?

— Да можно и при сонышке, — нехотя откликнулся первак, — только какая в том удаль?

Сумарок только вздохнул.

Долго ли, коротко ли, вышли к заимке. Открылось все по сказанному: и избушка, и пажек при ей, и цветочки. От той курилки и светло и тепло

делалось. Браты обрадовались, загалдели; полезли цветочек добывать.

Сумарок же башкой вертел. Крупного зверя в Памже не водилось, это еще Злата примолвила, когда Сумарок выпытывал про татя нощного. Самур со свинятками раньше ходил, а посейчас и того нет.

Значит, не зверь тихим шагом шел, по следу крался. Вздохнул Сумарок.

— Юрас, Младен! Давайте в избу, живо!

Младший хотел спорить, но братец его цапнул за химок и — в дверь. Сумарок же отступил, прислушиваясь.

И медленно прочь пошел. Чать, сущ, что по пятам следил, поленится в избу лезть, теплое выколупывать из-под запоров; проще на одинокого путника навалиться. Так Сумарок думал, так и угадал. Одного не сразумел: по ночному лесу ходить особая выучка нужна, хищничья.

И, когда через хвощник полез, зацепился носком за выворотень-камень, да и грянулся в балку.

Покатился кубарем, собрал по дороге всю сор-траву и влетел в мелкий, листьями заваленный, студенец.

Застыл на четвереньках, вслушиваясь.

Наверху ходило. Переваливалось, хрупало ветками, шуршало травой.

Не спускалось, но воздух нюхало — шумно, влажно.

Что ты за тварь такая, гадал Сумарок. Сечица при нем была. Сумарок за весну навострился махаться, благо учитель попался хороший. Подумал — завешнело на сердце, будто на пригревок уселся да под солнышко.

Как бы то ни было, а следовало тварь подальше от храбрецов-удальцов отвести. Что люди супротив суща? Потеха мясная.

Выдохнул чаруша, собираясь. А, сготовившись, нащупал под собой малый камешек, киданул с плеча. Стукнуло в темноте мягко, а следом, на звук, обрушилась-обвалилась туша. Обдала плеском, крепкой звериной обвонью.

Тут и Сумарок прыгнул.

Глазок не лодырничал, помогал — разбирал быстрые зверьи движения, видел скрозь тьму. Сечица в бочину зверю влетела, как вилы в стожок. Продела, зацепила.

Взревела чудь, обернулась, плеснула лапами. Чаруша же на месте не скучал, отскочил, закрылся сечицей.

Так закружились, затоптались. Сущ припадал на лапы. Смотрел, выжидал.

Сумарок все пытался его взглядом объять, да никак не давалось. Колыхалось, будто темное пятно, усаженное глазами да бликами зубов.

Прянуло. Сумарок метнулся вбок, ухватился за корень, из ската балки глядящий, под собой тварь пропустил, только ногами по хребтине, как по половице, перебрал. Приземлился сзаду, обернулся. Но и зверь ловок оказался — на дыбки шатуном встал.

Сумарок не сплоховал. Присел, от лап уберегаясь, и ударил-охлестнул сечицей наиспашку,

Заревела

чудь дурниной, загыргыкала. Пахнуло на Сумарока живым сырым мясом. Нешто, подумалось, кровь отворил? Попятился, прикрываясь сечицей; чудь же на четверки бухнулась, да вдругорядь кинулась.

Сумарок охнул, не сдержал напора: подмяла его чудь, принялась катать-валять, ровно лиса ежа. Сумарок по-ежиному же в клуб свернулся, не даваясь на зубы.

А, когда оказался под самым брюхом, открылся и сечицу выбросил.

Пролилось, как из ведра, всего окатило; закричала чудь, Сумарок же, чтобы не задавило, прочь пополз. Крепко его залило: в нос попало, в горло...Будто горелой травой пахло, паленым волосом. Сущ вдогон не бросился, шумно прочь убрался, подыхать или отлеживаться; знать, сильно его Сумарок продел.

Сам чаруша только успел с лица оттереть черную руду, как потяжелело в голове, а после совсем себя потерял.

***

Щекотало над ухом. Птица какая.

Сумарок открыл глаза. Лежал ничью где упал, а и щекот сорочий не приблазнился. Только какая такая сорока, кроме вещицы, по ночам порхает, по сумеркам култыхает?

Приподнялся, сел. Пощупал бошку. Навроде целы кости-мясо, так от чего его ошеломило, с ног сбило?

Так, ползком выбрался едва, цепляясь сперва за кустовье, потом за ветки. Крутило голову-то. Пошел кой-как. Знал твердо: оставаться нельзя. Сожрут. Не чудь, так другой кто подберет, не побрезгует. Куда брести, не мог сообразить. Оморок какой нашёл, будто надышался яда. И темно, и света луннаго не видно, и Глазок как омертвел.

В болотье бы не ляпнуться. На зубы не упасть.

Вдруг — встал подле человек. Сумарок сморгнул, не понимая, откуда бы тому взяться. Дивиться же сил не было, так мутило.

Человек руку протянул, путь намечая. Сам темный, молчком. Сумарок спрашивать не стал, пошел по указке. Пробрел сколько-то, а там поворот, а там — еще один чурбан. Мягко в плечо рукой толкнул, повернуло и встал Сумарок на тропинку.

Вышел из Памжи, щелястой пасти, когда рассвет еле-еле прорезался.

Над рекой туманец вился, пастух стадо выгонял. К Сумароку псина подлетела, хвостом замахала. Он нагнулся ее погладить, за ушами потрепать. Да так с ней в обнимку и сел.

***

Рыжая-медовая сонно потянулась, как ленивая кошка. Сумарок чуял запах — бабий, сладко-кислый, опарный... Ласковая бабочка попалась, все благодарила, что братьев ейных выручил, от беды уберег.

— Посластимся, каурый? — грудным голосом пропела, в волосы пальцы вплела.

Стукнула дверь. Вошел некто и встал подле.

— Пошла прочь, кошка драная.

Девица подскочила, глаза выгалила.

Попятилась, ища у Сумарока защиты.

Чаруша только вздохнул. Вот уж правду говорят — нет кнутам запоров, нет преград.