Сирингарий

Ульяничева Евгения

— Мы на этот счет тоже смотрели. А только нет. У них там на Тломе свое обустройство. Ты поспрашивай...

Она склонила голову к плечу, протянула задумчиво.

— Как же так случилось-сложилось, что Сивый тебе припал? Ты вон какой, парень ладный, светлый. На что тебе Лоб Железный? Крови на нем много лежит. Лют он, своеволен.

Сумарок от такого разбора только руками развел. Хотел бы сам знать. Да и припал — сильно сказано. С той Зимницы они-то каждый своей дорогой ходили. Сивый как хотел, так

и являлся, находил везде. Ну и все. Какое — припал.

Амуланга протянула руку, по затылку погладила. У Сумарока вдруг в носу защипало: ровно матушка или сестрица ладонью провела.

— Не кручинься, дурачок. — Сказала со вздохом. — Одно знай: вертиго-братья к кнутам неласковы. Давно промеж них разор водится. Ты если мыслишь к ним в обучение идти, трижды подумай.

Сумарок кивнул. Опамятовался.

— Спасибо за совет, мастерица. Другое спрошу: в лесу твоем водится ли сущ, способный мураву потравить в садках?

Амуланга нахмурила соболиные брови.

— Нет таких, — отвечала твердо. — Я Памжу обойти успела. Буде таковой, стакнулись бы непременно.

Кнуты вернулись хмурые, друг на дружку не переглядывались. За стол сели прежним порядком: только молча. Кнутам пища человекова без интереса была, а Сумарок домашнего с удовольствием похлебал, давно не доводилось.

Когда поднял голову от миски, открыл, что все на него одного и смотрят. Амуланга по-бабьи подперев щеку, с улыбкой тихой; Варда задумчиво, будто с сожалением; а Сивый...Как обычно, не разберешь.

Сумарок откашлялся.

— Спасибо за хлеб-соль, хозяюшка, а только надо мне возвращаться. Дело делать.

— Ступай, ступай, касатка.

— Нам в Гроздовик путь лежит, — негромко молвил Варда, — как закончишь, приходи, коли надумаешь.

Сивый же фыркнул, каблуком пристукнул, сказал на разлад.

— Видел я твое дело, вымя что у дойной коровухи.

Сумарок сдержался, и бровью не повел. Поклонился еще раз Амуланге и кнуту темному, вышел, прочь пошел. С Яра ему было не туриться — про то кнуты сами решат.

А вот загадку с порчей разрешить следовало. Если правду Амуланга казала, то не в лесу искать следовало. Изнутри напасть шла.

Порешил Сумарок еще раз садки оглядеть. На ту пору как раз Пеструха толок воду, размешивал корм, траву шелковую крепя.

— А, чаруша, — молвил приветно, — как, проведал захряпушек наших?

Чаруша кивнул, встал подле, под ноги посматривая, в водяное зеркальце.

— А скажи, как прежде было? До лугара что тут стояло?

Парень поскреб в затылке.

— Кто ж знает? Давнее дело. Памжа вот была...До нее, скажем-та, иное что. Ну, Кольца Высоты в земле сыстари лежали...Паотец сказывал вот, как сотрясение прошло, так и окна открылись, и — травушка завелась.

— Глубоки ли те глазки?

— Ох, глубоконьки. —

Пеструха поежился. — Мальцы-то порой пытают, камешки кидают да прочий вздор, веревки с грузиками тянут мерилом...До дна ни разу не добрались, а мы уж с Усмачом сторожим, чтобы не сорили, да чтобы сами не лезли.

Сумарок присел, тронул воду — холодна, но рука терпит.

— Живности не водится?

— Не. Рыбешек-плескунов, лягух и тех в помине нет. Не нравится им что-то. Может, трава душит. Может, свет пужает.

— Свет?

— Ну, как оно затемнеет, так трава и мерцать зачинает. На воздух вытянешь — молчит, а так дивно играет! Жалко, девки наши уж и так и эдак подступались — пустить бы шитьем, весело бы горело...

— Скажи, парень, а не доводилось кому спускаться, в глубину нырять?

— В самую глыбь, пожалуй, что нет. Не сыскалось охотников. Вот когда пора траву резать, тогда хошь-не хошь, а в зубы нож и лезь. Хоть и боязно, да что поделать, порядок такой. Злата наша уж на это дело строга, кто отлынивает — может и выстегать.

***

Нырять так, без подсобы, Сумарок бы не стал. Что там пасется, что траву губит? Следовало придумать, какую снасть прихватить с собой. Взгляд пал на огонец — подарок от братов.

Сумарок потрогал цветок, размышляя. В пузырь бы какой обернуть-зашить, думал. В стекло дутое заключить. Да с той же травой-вязью: может, в воду ее переселить, а воду ту в стекло опять же закрыть? Будет самоцвет, и заправлять не надо. Как темнота падет, так сам горит-светит.

Так ему думно было, что не заметил, когда один быть перестал.

Сивый стоял подле, посматривал на огонец, на самого чарушу. Провел взглядом, будто мехом по коже. Сумарок мурашами покрылся, рассердился и на себя, и на кнута.

— Чего тебе? — сказал. — Я думал, ты с Вардой, с Амулангой в Гроздовик направился.

— Это успеется, — ответил Сивый. — Слушай, напарник, плохо мы с тобой расстались. Ну, в смысле — разошлись. В смысле...Я к тому веду, что ты, конечно, сам хорош: со всякими потаскухами хороводишься, о помощи никогда не спросишь, а я, чтобы ты знал да помнил крепко, не каждому плечо свое предлагаю...

Сумарок закатил глаз, зубами заскрипел.

— Ты браниться явился? Так не до того мне, работаю.

— Не перечь мне! Что за повадка? — Сивый вздохнул, откинул голову. — Дай досказать. Словами я не умею, так хоть так...

Взял за руку и, прежде, чем Сумарок спохватился, обвел запястье браслетом. Широким, плетеным.

— Сивый, что за шутки?!

— Какие шутки? — Сивый отозвался, а сам зубы оскалил довольно. — То тебе в пару к сечице. Самоделье. Не ершись, не коральки же накинул...По руке делал, случись чего, удар сгодится отвести.